В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац

Это стихотворение написано 11 октября 1953 года. Больше я никогда не писал стихов. Куда-то ушло и небольшое умение. Иногда мне хотелось что-нибудь сложить. Я брался за перо и бумагу. Но строчки не получались. Наверное, так кончается молодость. Кажется, в жизни легко обозначаются рубежи. В первый день войны я закурил, не скрываясь. Мать не стала ругаться. Я стал взрослым. А вот теперь перестали слагаться стихи. Кончились песни.

Помог мне Яков Абрамович Ленцман. Он сказал: «Давайте вашу историографическую главу в качестве статьи для “Вестника”». Я отдал и получил ответ: «Плохо, надо переделать, конкретизировать, дополнить самыми новыми работами». И снова я засел в Горьковской библиотеке, только теперь уже в зале для научных работников. Я прочитал несколько новых немецких работ по Поздней Империи и христианству, написал большой очерк. Несколько раз Яков Абрамович заставлял меня переделывать написанное, читал рукопись вместе со мной, правил стиль. Наконец, статья получилась, я перепечатал ее на машинке, отдал в «Вестник». Выйти она должна была в 1954 году.

В середине декабря пришла телеграмма из Фрунзе. В ней сообщалось, что меня ждут на работу в любое время и одновременно высылают 1000 рублей. Пошел я в кассу Казанского вокзала, купил билет в мягкий вагон, и сразу ушла половина аванса. Нужны были еще деньги. 300 рублей дала взаймы Ольга Ивановна Севастьянова, столько же Константин Константинович Зельин. Расставание с ним было теплым и грустным. Я сидел у него на квартире, пил чай. Обсуждали мою статейку для «Советской Археологии». Потом играли в шахматы. Я позорно проигрывал. Константин Константинович просил меня писать о себе. Он говорил: «Я не мастер отвечать на письма, но вам буду отвечать». Мы расстались. За день до отъезда я встретился с С. Л. Утченко. Он пригласил меня пообедать в небольшой ресторан, помещавшийся в погребке близ площади Дзержинского. Мы неплохо закусили и еще лучше выпили. С. Л. Утченко дал мне рекомендательное письмо к высланному Ленинградскому историку Осипу Львовичу Вайштейну. В письме характеризовал меня, как хорошего античника, привыкшего к ученому обществу. Мне он сказал: «Ваш отъезд – дело вынужденное. Сейчас другого выхода нет, если, конечно, не идти на жертвы и не ждать оказии, пробавляясь неопределенное время неопределенной работой. Вам это не подходит. Помните, как только сложится благоприятная ситуация, я вам сообщу. Пишите. Не люблю отвечать на письма. Не обижайтесь, если не сразу отвечу и вам». Расстались мы и с Сергеем Львовичем. Пошатываясь с полупьяну, пошел я прощаться к лаборантке нашей Кафедры миловидной Елене Александровне Егоровой. Она открыла мне дверь и очень удивилась. Я сказал: «Пришел сказать вам до свидания. На этот раз я ведь ухожу надолго». Она провела меня в комнату, мы сели на диван и я ее горячо поцеловал. Потом я ушел. Проспавшись, подумал, что же это я наделал? Нужно немедленно бежать и приносить извинения. Но остановил себя: «Где это видано, чтобы мужчина просил прощение за поцелуй? Да и где доказательство тому, что он оказался неприятным Елене Александровне?» За прощением я не пошел и поступил правильно. Елена Александровна писала мне во Фрунзе: «В вечер вашего отъезда я с трудом удержалась, чтобы не побежать на вокзал. Это я-то в мои сорок лет!» Я был рад письму. Здоровый мужской инстинкт меня никогда не подводил. Спасибо ему.

Грустно простились мы с Тамарой Михайловной Шепуновой. Она мне сказала, что таких студентов и аспирантов у нее уже, наверное, не будет. А я сказал, что и у меня не будет таких читателей и учителей, как она. В общем так, вероятно, и произошло.

Провожать меня собралось множество людей. Перечислю некоторых: Витя Смирин, Ира Поздеева, Яша Шварц, Иван Гришков, Саша Зильберг, Лаврин, Соколов и кто-то еще. Жене было, с кем вернуться домой. Перед вагоном собралась толпа. Прибежала Нона Скегина. Разумеется, у нее была бутылка шампанского и стаканчики. На морозе выпили. Я расцеловал всех, влез в вагон и поезд тронулся. Было темно и холодно, потому не пришлось смотреть в открытое окно, махать рукой на прощание. Я вспомнил слова Гоцмаха из романа Шолом Алейхема «Блуждающие звезды», сказанные при переезде в Бухарест: «Иные места – иная жратва!» Ему возразил Лейбка Рафайлович: «Не жратва другая, а судьба». Гоцмах ответил, что это одно и то же. По-моему, он прав.

Хочется писать дальше, но, очевидно, самое интересное уже позади. Появились новые заботы и новые тревоги. Стало больше денег, но жизнь поскучнела. Промелькнули красивые женщины, но почти не задели сердца. Я много написал, но лучшее оказалось в диссертации. Построил исторический факультет Заочного института, заметно продвинул работу Ошского Пединститута – и все развалилось. Вот тогда и наступил конец. Король Кастильи Альфонсо VIII на много лет пережил свою еврейку, но говорят, что умер он в тот день, когда была убита она. Значит, бывает и так, что люди умирают раньше, чем их опускают в могилу. У многих есть своя еврейка из Толедо – иногда это кто-то, иногда – что-то.

Я не стану описывать всего, что случилось за 10 лет, которые предстоит вспомнить. Конечно, придется соблюдать очередность событий. Но я возьму из каждого года то, что больше всего запомнилось.

Поезд был, как поезд. На нижнюю полку против меня погрузили пьяного пожилого мужчину. Его не в меру молодая спутница плюнула и полезла наверх. Я вышел из купе, закурил и уставился в окно, за которым царила ночь. Подошел пассажир из соседнего купе, разговорились, пошли в ресторан, выпили по бутылке пива, потом я лег спать и проворочался до утра. Началось четырехсуточное путешествие с завтраками и ужинами из домашних запасов, с жидкими щами из вагона-ресторана и ромштексами, сокращенными для путников, как «Путешествия Гулливера» для детей младшего возраста. Поезд сначала бежал лесами, потом долго-долго катился по бескрайней пустыне, чуть прикрытой снегом.

Проснувшись на четвертое утро пути, я увидел справа в окно покрытые снегом скалы на фоне яркого синего неба. Это было красиво. Во Фрунзе я прибыл утром декабрьского дня. Удивительно светило солнце и пахло весной. Я сдал чемоданы в камеру хранения. Убедился, что вместе со мной багажом прибыл громадный ящик с книгами. Вот и все, с чем я явился покорять Азию. В руках у меня была авоська с дамскими туфлями. Мой знакомый по университету искусствовед Саша Боров дал мне эти туфли для матери –