Хендрикье посмотрела на то, о чем он думал: старый-престарый лес, древние воины, пугающая темнота и еще более страшный неземной свет. Теперь, когда она видела все это прямо перед собой, на расстоянии каких-нибудь десяти-двенадцати футов, фигуры и лица показались ей дикими и грубыми, не людьми, а скорее ряжеными, которые озарены огнями какого-то праздника, виденного еще в детстве. Да, не то огромными ряжеными на ходулях, не то почти бесплотными призраками. У нее мелькнула мысль — а не такими ли видели их и отцы города с верхней аркады, но этот вопрос тотчас же утонул в захлестнувшем Хендрикье потоке горячей любви и преданности. Восстать против Рембрандта ради детей — это одно, перейти же на сторону отцов города — совсем другое. Кто они такие, чтобы судить его? Если он говорит, что картина — великое произведение, значит, так оно и есть!
— Я беспокоилась о тебе и попросила Титуса отвести меня сюда, — сказала она. — Я так волновалась, что не могла больше высидеть дома.
Хендрикье ожидала, что он выбранит ее, зачем она оставила Корнелию, но Рембрандт молчал, и она поняла, что он забыл о дочери. В ту же секунду она сообразила, что с Титусом дело обстоит совершенно иначе — художник слишком хорошо помнил о сыне. Если уж он ни разу не взглянул на него, с тех пор как Титус и Хендрикье вошли в склад, если он, ни разу не повернув головы, дал молодому человеку отступить назад и сесть на подоконник, то это означало только одно: отец сознательно отталкивает его и, несмотря на всю свою боль и смятение, хочет, чтобы сын понимал это.
— Я так долго ждала…
— Прости. Я начисто забыл о времени, и, по-моему, у меня были для этого достаточные основания.
— Конечно, забыл. Я понимаю тебя. Но дома тебе станет легче. Я дам тебе чаю, капельку водки, и ты, наверно, уснешь.
— Ты уже слышала? От меня требуют, чтобы я переделал картину.
Не поднимая свисавших между коленями рук, Рембрандт сделал жест, который напомнил Хендрикье падение подстреленной птицы.
— Но ведь они же дураки, болваны! — сказала она, борясь со слезами и глядя на Титуса в надежде, что тот вмешается, утешит отца, найдет более обидные слова для того, чтобы заклеймить отцов города. — Не делай того, что они требуют. Руффо скоро расплатится с тобой, и мы вернем им деньги. Если они не хотят, чтобы картина висела в ратуше, ты всегда можешь вывесить ее в другом месте.
— Другого места для нее нет, — покачал головой Рембрандт. — Она чересчур велика. Ее не выдержит никакая другая стена, по крайней мере в Амстердаме, а может быть, и во всей Голландии.
Эти слова окончательно уничтожили Хендрикье, пробудив в ней такое неистовое сострадание, что груз его пригнул ее к земле. Ей казалось теперь, что уже не картина, а сам художник вырос до столь гротескно огромных размеров, что ему больше нет места ни в городе, ни во всем мире. Она задыхалась, она не могла говорить, и поэтому ей было особенно ужасно видеть, каким самодовольным и рассудительным голосом нарушил это отчаянное безмолвие Титус, все еще сидевший в отдалении на высоком подоконнике.
— Отец прав, Хендрикье: другого места для картины нет. Ее надо либо отправить обратно в ратушу, либо скатать и убрать, а тогда она потрескается и пропадет, — сказал он. — Вот почему я считаю, что о предложении городского совета стоит подумать. Лучше уж кое-что переделать, чем…
— Что переделать?
Голос у Рембрандта был такой же опустошенный, как и раньше, а увидеть, как вздулись вены на толстой шее и лбу, как сжались в кулак руки, свисавшие между расставленных колен, Титус не мог — он сидел слишком далеко. Молодой человек грациозно соскользнул с подоконника и вышел вперед, встав между отцом и картиной, и Хендрикье поняла, что сейчас он прибегнет к той обходительности, к которой с такой гордостью и успехом прибегал, торгуя картинами.
— Переделки потребуются очень небольшие, отец, право, небольшие. Думаю, что к заднему плану не придется даже притрагиваться — никто ничего не заметит, — начал он. — Фондель придирается главным образом к центральной группе. — Титус жестом указал на скрещенные мечи, страшное лицо одноглазого героя и мерцающие фигуры вождей, стоявших вокруг Цивилиса. — Не сомневаюсь, что, если ты еще немножко проработаешь эти фигуры, придашь им несколько большую определенность и детальность, все будут удовлетворены. Поверь, в данном случае выбора нет: либо ты переделываешь, либо…
Титус оборвал фразу на полуслове и замер с отвисшей челюстью: отец его поднялся, как затравленный медведь, и, топая ногами, пошел по дощатому полу. Куда? К шаткому столику, а оттуда, с ножом в руке, исступленный и багровый, повернул обратно. На мгновение страх парализовал окаменевшую Хендрикье. Неужели Рембрандт взбешен до того, что направит нож в грудь сына?
— Переделывать? — заревел художник, и эхо разнесло его голос по пустому складу. — Сейчас увидишь, как я ее переделаю.
Не выпуская из рук ножа, он ринулся к картине, погрузил в нее лезвие и одним движением рассек дерево, воина и колонну; затем повернул нож, еще раз ударил по холсту, отбросил свое орудие и, обеими руками схватившись за надрезанные края, с такой силой рванул их в разные стороны, что лопнувшее полотно взвизгнуло, как живое существо.
— Боже мой! Что ты делаешь, отец?
— Переделываю так, как мне хочется, — ответил Рембрандт, сорвал с крючка камзол, распахнул дверь и вышел в темноту.
Хендрикье, задержавшаяся на складе, увидела, как молодой человек приложил руку к безобразно зияющему разрезу, словно был не в силах поверить, что холст действительно разорван, пока его дрожащие пальцы не докажут ему это. Он был бледен, сжимал руками живот, словно у него начиналась рвота, и его, конечно, нельзя было бросить здесь одного. Но Хендрикье слишком долго оставалась с детьми, в то время как Рембрандт, изнемогая, сгибался под ударами нужды, позора и старости.
— Больше здесь делать нечего. Как только придешь в себя, ступай домой, — бросила она и выбежала вслед за своим возлюбленным в темную, безлюдную ночь.
* * *
Целую неделю после этого Рембрандт пробыл дома: в первый раз с самого детства его приковала к постели простуда, сопровождавшаяся сильным жаром и отчаянным насморком: художник не мог говорить, а только шептал и каркал, и сердце у него колотилось, как у загнанной лошади. Когда же простуда начала проходить и жар спал, ярость Рембрандта нисколько не ослабела, хоть по наивности своей он и предполагал, что это произойдет. Избавление от телесных страданий привело лишь к тому, что он стал еще больше размышлять о своем позоре и гневе — что ему оставалось делать сейчас, когда он не мог возобновить занятия с учениками, потому что даже несколько сказанных вслух слов вызывали у него приступ кашля?
