На улице окончательно стемнело. Рембрандт зажег тусклую лампу, со вздохом растер себе ноющие плечи и вспомнил, что точно такое же движение делал его отец. Что-то — быть может, воспоминания, быть может, снег, который все-таки пошел, — успокоило художника. Он опустился на пол и начал его скрести, медленно, ритмично, стараясь не думать ни о чем, кроме однообразного движения, так что ему казалось, будто он скребет во сне. В таком, подобном сну, состоянии Рембрандт пробыл уже довольно долго — окна стали совсем черными, а свет лампы ярко-желтым, когда в дверь осторожно постучали. «Это кто-нибудь из учеников. Хендрикье наверняка послала одного из них помочь мне», — подумал художник, раздраженный этим заботливым вторжением в его жизнь, и, только дождавшись повторного стука, хрипло и сердито крикнул:
— Входите! Не заперто.
Дверь медленно отворилась, и на пороге показалась такая фигура, что художник спросил себя, в самом ли деле он видит ее и не вызван ли этот образ из каких-то забвенных закоулков прошлого.
Вошедший был маленький человечек, одетый так же безукоризненно, как одевался учитель ван Сваненбюрх, отправляясь с официальным визитом: черная касторовая шляпа, камзол и штаны из черного бархата, черные башмаки с серебряными пряжками, черные перчатки и широкий белый полотняный воротник, настолько туго накрахмаленный и такой внушительный, что в первую минуту художник принял его за вышедшие из моды брыжи. И на фоне всего этого черного и белого, просовываясь между наклоненной шляпой и стоячим воротником, розовело широкое голландское лицо, удивительно простодушное и смущенное, лицо, которое показалось бы детским, если бы не нити седины в рыжеватых кудрях, припущенных хлопьями тающего снега.
— Прошу прощения, — мягким тенорком начал незнакомец. — Это склад госпожи Анны Веймер Сикс?
— Да.
Поскольку маленький безобидный пришелец, по всей видимости, не имел никакого дела к нему, а явился сюда лишь по поручению матери Яна, касающемуся ее собственности, Рембрандт не счел нужным ни бросить щетку, ни подняться с колен.
— Отлично. Мне сказали на Розенграхт, что я найду здесь художника Рембрандта ван Рейна.
Тут человечек осмотрелся вокруг в поисках художника ван Рейна, словно тот спрятался в шкафу или ушел в сени к бочке с водой и вот-вот должен был вернуться умытый, причесанный и одетый, как подобает порядочному человеку.
— Я ван Рейн, — сказал Рембрандт, опуская щетку в ведро и стряхивая с рук серую мыльную пену.
На секунду розовое детское лицо удивленно съежилось: на свежих щеках и между песочного цвета бровями, там, где у другого человека образовались бы морщины, появились маленькие впадины. Но незнакомец овладел собой с такой быстротой, словно за свои пятьдесят лет ему доводилось видеть куда более странные вещи. Уголки его рта изогнула сердечная улыбка, он сдернул перчатку и протянул свою пухлую руку сидевшему перед ним на корточках человеку, чтобы официально поздороваться с ним, а неофициально помочь ему подняться на ноги.
— Да вы не беспокойтесь, что у вас руки мокрые: я мыльной воды не боюсь, — сердечно сказал он, не позволив художнику отдернуть руку. — Познакомиться с вами — большая честь для меня. Я — Дварт Симонс ван Хадде, казначей гильдии суконщиков. Надеюсь, вы не рассердитесь, что я пришел сюда, да еще в такой час. Мое намерение, кажется, очень встревожило вашу любезную жену — она всячески отговаривала меня, но завтра собрание синдиков нашей гильдии, и мне хотелось сегодня же уговориться с вами обо всем.
О чем собирался уговориться с ним этот безукоризненный маленький бюргер, распоряжавшийся кошельком самой древней и уважаемой купеческой гильдии в Голландии? Рембрандт молча уставился на пришельца, а тот, в свою очередь, застенчиво, но без замешательства поднял на него глаза неопределенного цвета — не то голубые, не то карие, не то серые.
— Вы бы лучше вытерли руки, господин ван Рейн, — сказал ван Хадде после долгого, но не гнетущего молчания. — Они, того гляди, потрескаются, а это неприятно, особенно для художника.
Рембрандт поклонился, вышел в сени, погрузил руки в бочку с ледяной водой и тщательно вытер их. Происходящее казалось ему таким странным, что он не удивился бы, если бы, возвратясь в помещение, увидел, что посетитель исчез.
Однако ван Хадде и не думал уходить. Он непринужденно уселся на один из высоких, заляпанных краской табуретов, уперся пятками в перекладину и обхватил колени руками и приготовился к разговору.
— Простите, что сел без вашего разрешения: от Розенграхт досюда дорога неблизкая, — извинился он. — Вы тоже, может быть, присядете? Я пришел сюда по поручению остальных четырех синдиков гильдии суконщиков, чтобы узнать, не согласитесь ли вы взять у нас заказ на… э-э… групповой портрет.
Рембрандт, придвигавший к столу другой табурет, остановился, затем с разгоревшимися щеками выпрямился во весь рост, и сердце его опять бешено заколотилось в груди от гнева и стыда. Значит, и этого прислали Сиксы. Они опять принялись благодетельствовать ему, и Дварт Симонс ван Хадде появился из снежной ночи только затем, чтобы сунуть ему подачку, которая смягчит его позор. Художник повернулся и свирепо глянул на посетителя.
— Кто вас послал? — спросил он.
— Кто меня послал? Ну, в общем, можно считать, что послали меня синдики нашей гильдии, хотя, сказать по правде, выбрал вас я сам.
— Не Ян Сикс? Не Анна Веймар Сикс?
— Молодой бургомистр? Его мать? — Морщинка смущения прорезала розовое лицо. — К сожалению, я не имею чести состоять в числе их знакомых. Это извечная беда каждого, кого избрали в совет синдиков: у нас столько работы, господин ван Рейн, что совершенно не остается времени на встречи с людьми, с которыми хотелось бы встречаться.
— Значит, я должен понимать вас так, что вы пришли предложить мне заказ?
— Да, хотя и с некоторыми оговорками. Но ведь человеку нашего с вами возраста не нужно доказывать, что без оговорок ничего не делается, верно?
Взгляд у ван Хадде был такой сердечный, а в улыбке таилось столько смирения и жизнерадостности, что художник невольно кивнул ему в ответ.
— Значит, вы не от Сиксов? И даже не знакомы с ними? — переспросил он.
— Конечно, нет. Я представляю здесь только синдиков гильдии суконщиков, а они, как я уже сказал минуту тому назад, отдали дело на мое усмотрение. Вероятно, это произошло потому, что у меня есть кое-какие картины — Хальс, Сегерс, Браувер, но, конечно, считая меня знатоком, они оказывают мне слишком большую честь. Впрочем, я действительно разбираюсь в живописи чуть больше четырех моих сотоварищей, хотя хвастаться этим было бы смешно. Но послушайте, друг мой, почему вы не присядете? — В тенорке ван Хадде внезапно зазвучали явно сочувственные нотки. — Я уверен, что вы очень устали: ваша жена сказала, что вы недавно болели, а здесь вам пришлось сегодня поработать руками.
