безднах безумия собственного рода, уж лучше приписать всё потомкам или придворным Карла Пятого. У них, у Габсбургов, к тому времени полного вырождения весь род уже был на грани безумия. Пусть они в моем новом романе и расплачиваются! И меня тем самым спасают! Им хуже не будет!
Ждем психиатра уже больше шести часов. И все это время мама не замолкает ни на минуту.
– В голове не укладывается, как можно такую глупость с родителями совершить!!!
– Хоть бы Иван Иванович скорее пришел.
Отца она уже называет по имени-отчеству.
– Только при мне всё говори!
– Чтобы без меня ничего не говорила! А то наговоришь ему на меня!
– Ты бы собаку еще привела! Я бы за ней еще поухаживала! Сранки бы все за твоим сучонком подтирала!
Это про маленького йорка Максимуса, которого мама всегда так любила и увлеченно рассказывала, где и как с ним гуляет!
– Хочу отца дождаться, чтобы видел, до чего дошла семья наша!!!
– Без меня не говори! Всё при мне!
– Чтобы я знала, что ты врешь!!!
– Как ты могла про мать родную такое сказать!!!
Молчу. Сло́ва не произношу в ответ. Хотя чего мне это стоит, одному Богу известно. Но в воспаленном, разрывающемся от болезни мамином сознании я, ее родная дочь, на нее что-то обидное и страшное наговариваю.
– Хотела бы я, чтобы слышал отец, что ты про родную мать говоришь!
– Ты только при Леночке говори! Лена придет, тогда и говори!
И снова по кругу, по кругу… постепенно переворачиваясь, как что-то переворачивается в ее воспаленном сознании.
Фразы всё те же, а объект ненависти сместился. И теперь уже не абстрактные «сволочи», и не я, родная дочь, виноваты в чем-то совершенно ужасном. И не я должна отцу, когда он придет, признаваться в чем-то ужасном.
Теперь уже мой отец, ее муж, с которым они прожили вместе больше 55 лет, виноват во всех смертных грехах. А мать ждет в качестве третейского судьи уже «Леночку», то есть меня. При том, что я сижу рядом в комнате.
– Я тебя прошу говорить только при Леночке! Она придет, и при мне всё говори!
Мы с отцом и с другими чем-то ее страшно обидевшими плохими людьми стремительно меняемся местами в мамином больном сознании.
Сижу и записываю. Слово в слово. Чтобы не сорваться. Не заорать в голос. Не хлопнуть дверью. Не убежать, куда глаза глядят. Не бросить ее, истерящую и беснующуюся, здесь одну.
Сижу и пишу. Получая и за это проклятия в свой адрес.
– Что ты там стучишь! По голове бы себе постучала.
И понимаю, что мне, взрослой женщине, журналистке, работавшей в сильно непростое время, матери двоих взрослых детей, никогда в жизни не было так страшно.
Мне, уже видевшей в этой жизни много чего…
И первый путч в 1991-м, когда на балконе Белого дома только Ельцина прикрывали бронированными щитами, а мы, журналисты, стояли рядом без всякой защиты…
И долгую осаду Белого дома два года спустя, с обезумевшими идиотами с оружием с обеих сторон – то тренировки штыковых атак в фойе перед залом заседаний наблюдаем, то коллег, захваченных попеременно теми и другими сторонами, из их недобрых лап выцарапываем…
И дальше, в октябре 93-го, сам расстрел парламента, откуда я ушла через Кутузовский мост в офис агентства, на которое тогда «стринговала», всего за три часа до начала обстрела. А потом с ужасом наблюдала из окна, как танки стреляют по Белому дому, где оставались работавшие вместе со мной коллеги и друзья-журналисты…
И полеты в Воркуту с тогдашними новыми депутатами, вчерашними зэками, и бандитами с их вполне бандитским окружением. Это сегодня снятое тогда на первую мою VHS-камеру видео моим детям кажется почти кадрами из фильмов Тарантино, а тогда было просто жутью и страхом…
И поездку на переговоры к боевикам на филиппинском острове Миндонао – в «филиппинской Чечне», с обстрелом террористами вертолета, в котором мы летели…
И предательство друзей…
И гибель коллег…
Юра Щекочихин, «Щекоч» – честный депутат и блистательный расследователь «Новой газеты», отравленный так страшно, что вся кожа с него сошла и в гробу лежал не он, а кто-то совсем другой, собранный похоронными косметологами из подручных средств…
Застреленная на пороге своего дома Аня Политковская, с которой мы там же, в «Новой», субботними вечерами после сдачи номера так долго и так щемяще искренне говорили наедине о том, как нам, женщинам, мамам своих детей, страшно в нашей профессии…
И…
И…
И…
И даже после всего этого мне никогда в жизни не было так страшно, как в эти часы и минуты.
Бездна безумия стоит передо мной.
Седая, ревущая, насылающая проклятия.
И это – мама.
Моя мама.
– …господипомоги господипомогимне эту стерву стереть с лица земли!
– Это надо же до такой гадости додуматься!
– Хоть бы голова выдержала, пока отец придет, меня уже трясет в лихорадке!
– Бог, он все видит! Он тебя покарает!!!
– Только при мне говори с ним!
– Это же надо до такого додуматься! Мать родную до такой степени довести!!!
– Сын черт-те где увидел, что там могила! Приехал, и сказал, что там могила…
Какая могила… чей сын…
* * *
– О! Все ясно. Сосудистый психоз!
Психиатр приезжает к пяти часам вечера. Матери я говорю, что это моя подруга зашла чаю попить. Ни врача вообще, не тем более психиатра мать на порог не пустит.
Но к чаю врач даже не притрагивается. Диагноз и без долгих расспросов ей ясен.
Выходим на улицу, садимся в машину, поговорить без присутствия мамы.
– По пять капель в воду, дать прямо сейчас и при острых приступах.
Выписывает рецепты.
– Капли без вкуса и запаха, мама ваша не должна заметить. Но следите, чтобы не потеряла сознание. И по полтаблетки одного из этих препаратов два раза в день.
Записывает название лекарств. Объясняет допустимые дозировки.
– И круглосуточная сиделка. Немедленно! Одну оставлять ни на минуту нельзя. Сейчас узнаем у наших проверенных, есть ли кто свободный. … Аня… Это Елена Александровна. У тебя из хороших сиделок кто-то сейчас есть? Здесь у нас бабушка немножко сошла с ума…
«Бабушка немножко сошла с ума».
Слушаю и не верю, что всё это происходит со мной.
Даже видя, что с мамой в последнее время, я не могла и не могу признаться себе, что у нее с сознанием не всё в порядке. Что она «немножко сошла с ума».
Тем более не мог признаться в этом себе и нам отец. Который прожил
