столом…
Налила водички в мЫсочку со своими любимыми семечками.
– Мамулик? Ааа нащо?
– Нуу… Может, они прорастут?
– Жареные?
– Пожалуй, ты права… Что-то я не подумала…
Утром опять орет вся в панике!
Лежит на кровати. Руками из последних сил вцепилась в когда-то намертво прикрученные моей подругой к стене и кровати ходунки. Это мама тогда закапризничала, что ей за что-то надо цепляться, когда она с кровати поднимается.
Так вот держится она за них и орет со страшной силой. Что надо быстро! Очень быстро!
– Что, мама? Что делаем быстро?
– Отцепи меня от ЭТОГО! А то у меня уже нет сил держаться!!!
– Мамочка, отпусти руки! Просто отпусти!
Отпустила…
Выдохнула с облегчением.
– Надо же… И не упала?..
– Ну куда бы ты упала, ма?..
Так и живем.
Замоченные семечки запретила забирать.
Будем ждать, когда прорастут…
Все дни, пока отец в реанимации, я жду, что сейчас он придет в себя после операции и всё будет как прежде.
Да, он будет слаб. Да, придется заниматься реабилитацией. Но еще чуть, и ко мне вернется тот отец, каким он был до вторника.
Находясь рядом с мамой, я мысленно обращаюсь к отцу:
– Ты же не можешь меня одну с ней оставить… Ты же не можешь оставить меня одну, папа!
В те минуты, когда посетителей пускают в реанимацию, видеть отца в таком состоянии мучительно. Все время спит, неестественно запрокинув голову. Осунувшееся лицо. Проступившая щетина на всегда идеально выбритом подбородке.
Реанимация – сложный конвейер. Кардиореанимация – особенно.
Здесь разбираться со спутанным сознанием пациентов некогда. Здесь нужно спасти и заново запустить сердце, странности с сознанием отложив «на потом». И если дежурный врач считает, что мой папа «в делирии», значит, он снова будет весь день спать на препаратах. Чтобы не навредить себе и другим.
В один из дней в реанимации меня предупреждают, чтобы я не пугалась, увидев отца с зафиксированными руками – между сном и явью он уже выдергивал приборы и вырвал катетер, чем нанес себе повреждения, и руки зафиксировали. Верю, что иначе нельзя. Приходится верить. Иначе не выдержу этого вида отца с привязанными руками…
Так проходят четыре дня. «В делирии».
На пятый, в день православной Пасхи, отец меня узнает.
– Папочка, это я! Папочка! Папочка! Кто я?
Еле шепчет:
– Лена… – И дальше еле слышно: – Как там… Надя?
Первое, что волнует отца – как там без него жена.
– Как… Как всё будет?!
Шепчу, что всё будет хорошо. Что мы справимся. Мы справимся…
Целую его лоб и руки. Тороплюсь, бормочу, что приходила каждый день, но он спал, и что родственников в реанимацию надолго не пускают.
Бормочу, оправдываясь за то, что, приходя в себя, он не видел рядом никого из близких. Это почему-то мне кажется особенно стыдным для меня, дочери. И врачам не удается убедить меня, что отец по-настоящему в себя не приходил, что спал, что сознание его было спутанным.
Но мне непереносимо стыдно.
Что отец здесь был один, без меня.
Что я плохая дочь.
Что я не спасла его, когда он в таком состоянии. Когда-то он спас меня, когда я родилась семимесячная с недораскрывшимися легкими. Врачи говорили маме, что я умру, а отец нашел других, лучших в городе врачей, привез их в выходной день в больницу, и я жива…
Он спас меня. А теперь я его спасти не могу.
Важно сказать, что все врачи, медсестры двух больниц, которые в эти дни спасали отца, были абсолютно точными, грамотными и настоящими.
Начиная с госпитализации, постановка диагноза, перевозка из клиники в клинику на реанимобиле, проведение операции и выхаживания – всё было сделано по полису ОМС. И никто ни разу, ни словом, ни многозначительным взглядом не потребовал у меня денег. Не ссылался на нехватку лекарств или чего-то другого.
Это было искренним изумлением. Что медицина может быть реально бесплатной (платила я позже только за сиделку, потому что, разрываясь между матерью и отцом, не могла сидеть с ним в палате круглосуточно). И что больницы могут быть чистыми, с хорошим оборудованием. Понятно, что это Москва. Но и в столице лет десять назад, когда мои дети лежали в больнице больше месяца, всё было далеко не так.
На следующий день папу переводят в палату «под присмотром». В истории болезни остаются записи психиатра о «делирии».
В больнице работает служба платного вызова сиделок. И следующие пять дней рядом с отцом проводит хорошая украинская женщина с моим же именем Лена.
И почти сразу после перевода в палату становится понятно, что мои радужные надежды пасхального дня, что отец придет в себя и всё будет «как прежде», остаются только надеждами. Сознание отца к уровню «до операции» не возвращается.
Даже набираясь физических сил, отец остается в том же странном ментальном состоянии, в котором я и нашла его во вторник – вроде бы реагирует, вроде бы отвечает. И всё чаще правильно – сиделка Лена проверяет на мне, когда я приезжаю, что правильно, что неправильно говорит ей отец. Но – замедленно. И тут же многое путает. И делает странные вещи. Ночью ушел бродить по этажу, сиделка еле нашла. Ножом пытался «починить» кровать, еле нож отобрали.
Впервые за всю свою жизнь я вижу отца таким беспомощным. Моего сильного, бурного, яркого, всегда активного отца – совершенно беспомощным и пассивным. И странным.
Раз за разом задаю врачам вопрос, когда же сознание отца придет в норму. Ведь до операции они обещали, что реабилитация сознания займет от суток до недели.
Вот и неделя прошла. И десять дней прошло – из-за майских праздников выписка откладывалась.
Дни идут. Но сознание не меняется.
Каждый день готовлю домашнюю еду, по пробкам, пока всё теплое, везу отцу в больницу, возвращаюсь к матери, проверить, как она, покупаю им с сиделкой продукты и привожу что-то готовое – срочно найденная сиделка готовит плохо. И, если дети не могут подменить меня, снова еду к отцу.
И все время чувствую себя чудовищно виноватой.
Что не сижу сама у постели больного отца – прямо слышу эти голоса осуждения его друзей и каких-то абстрактных знакомых, которых уже, может, и нет в живых. Или голос самого отца, когда-то давно говорящего о своей сестре, которая обязана была сидеть у постели их больной матери: «Она же дочь!»
Что не сижу все время с больной мамой – оставляю ее на чужого человека.
Что
