станки. Представитель наркомата Внешней торговли говорит об их дороговизне и замечает, что один из станков по стоимости равен такому количеству пшеницы, которого хватило бы на загрузку трюма большого парохода. На Сталина эта наглядность производит впечатление: «Хлеб – это золото… Надо еще подумать». Ванников возражает: «Если станки не будут своевременно заказаны, то золото их не заменит!» Это броское замечание убедило Сталина в необходимости закупить оборудование. А если бы не убедило? Читая мемуары, я убедился: Сталин выслушивал разные мнения. Это факт. Но он сам принимал решения по специальным вопросам. Это поневоле вело к наглядности доказательств, вроде испытания ручного пулемета с положения лежа в кабинете главы Партии и Государства.
Вершиной догматизма в мышлении является, как мне кажется, оценка международной ситуации 30-х гг. Сейчас исписаны горы бумаги, чтобы обосновать эту оценку. Ничего не получается, кроме скучных повторений одним автором другого. Сталин был совершенно уверен, что правительства Англии и Франции сумеют натравить Гитлера на войну против нас и потому пошел на заключение известного договора с Германией. Он совершенно не считался с тем, что в стратегическом плане Франции и особенно Англии было невыгодно громадное усиление Германии за наш счет, что для них самым главным оставалось сохранение выгодного для этих стран Версальского договора, что «умиротворение» Германии возможно до определенных пределов и не с тем, чтобы усилить ее за наш счет, дав возможность соединиться с Японией. Сталин недооценил значения оппозиции политике Чемберлена в самой Англии. Между тем, Черчилль сказал в своей речи 22 июня 2941 года: «Опасность, угрожающая России, это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам». Можно подумать, что он сделал этот вывод в момент нападения Германии на нас! Сталин не сообразил, что для войны против нас Гитлеру необходимо подчинить Польшу, не разобрался он и в японоамериканских противоречиях, в позиции Рузвельта. Чемберлен, Бонне, Даладье, Черчилль, Рузвельт, Гитлер – все были для Сталина на одно лицо. Он обнаружил какие-то элементы справедливости в первых захватах Гитлера. Ведь это он сказал в докладе в ноябре 1941 года: «Пока гитлеровцы занимались собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т. п., их можно было с известным основанием считать националистами. Но после того, как они захватили чужие территории и поработили европейские нации… и стали добиваться мирового господства, гитлеровская партия перестала быть националистической, ибо она стала с этого момента партией империалистической, захватнической, угнетательской». Вот он, диалектический шедевр. «Майн кампф» Сталину ничего не говорил. Зато он распространил на фашистов ленинские установки о национализме угнетенной нации. Шедеврально! – сказал бы Яша Шварц! Диалектика: «Да – нет, нет – да». На этом основания фашистам и было сказано «Да!». Вот как это объясняет сам Сталин: «Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми, как Гитлер и Риббентроп. Не была ли здесь допущена со стороны Советского Правительства ошибка? Конечно нет. Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер или Риббентроп». Вот она во всем своем блеске формальная логика, не ставившая, казалось бы, очень простого вопроса: «А зачем Гитлеру договор о ненападении с нами? Разве мы прямо или косвенно угрожали Германии?» Но дело не в гитлеровском предложении мира, от которого мы будто бы не могли отказаться. После банкета в честь подписания договора с Германией, Сталин, ставивший себе в заслугу тот факт, что успешно избежал необходимости сидеть за столом рядом с Риббентропом, сказал «своим людям»: «Кажется, нам удалось провести их!» (См. Н. Г. Кузнецов. Накануне. М., 1969. Стр. 252.) Сказано, конечно, самоуверенно. Однако неизвестно, кто кого провел. Паулюс писал в рецензии на книгу Гальдера: «Главнокомандующий сухопутной армией еще … в ноябре 1937 года совершенно ясно заявил, что Германия не располагает силами для ведения войны на два фронта». В конце 1941 года представитель военного министерства Германии за пресс-конференции похвастался тем, что его страна избежала войны на два фронта. Сталин плохо представлял себе европейскую ситуацию 30-х гг. Видимо, он был убежден в том, что Германия осенью 1939 года изготовилась к прыжку на нас. Но у нее были иные цели, к реализации которых Гитлер и приступил через неделю после визита Риббентропа в Москву. О том, что Сталин и соратники не заглядывали сколько-нибудь вперед, видно из выступления Молотова 31 августа 1939 года за Сессии Верховного Совета СССР, где ратифицировали Советско-Германский договор: «Если даже не удастся избежать военных действий в Европе, масштабы этих военных действий будут ограничены». Так Сталин оказался на уровне политиков, про которых здорово сказал один французский историк: «Между двумя войнами рассчеты политических деятелей привели к мюнхенскому сговору, за которым последовали другие пагубные соглашения, с помощью которых каждый из вероятных противников нацистской Германии надеялся повернуть войну в сторону соседей и остаться самому в стороне. Эти рассчеты провалились». (Всемирно-историческая победа Советского народа. М., 1971. Стр. 195.)
О роковых просчетах Сталина после 1939 года и во время войны я писать не стану. Мои записки – не история. Мне важно было показать политическую ограниченность Сталина. Может быть, это удалось.
Как же осуществился приход Сталина к власти? По-моему, в силу удачного стечения случайных обстоятельств. Почему не была выполнена рекомендация Ленина о перемещении Сталина с поста генсека? Для делегатов Съезда это проблема не была актуальной. При Ленине фигура Генерального Секретаря была второстепенной. В 1924 году трудно было предположить о ее трансформации. А следовало бы предвидеть, тем более что Ленин предвидел. Но и В. И. Ленин допустил ошибку, распорядившись объявить «Завещание» после своей смерти, и не назвав преемника Сталину. Бонапарт, будучи первым Консулом, сказал: «Мы довели до конца роман революции… Теперь надо установить, что в ней есть реального». Так вот, такой момент, когда особенно остро встал вопрос о реальности власти, наступил сразу после смерти В. И. Ленина. Оказалась перевернутой последняя страница романа революции. А что было реальным? Громадная коммунистическая партия, ставшая правящей и жаждущая в своем рядовом большинстве пожать плоды правления. Ее возглавлял И. В. Сталин. Другая реальность – армия, большая, но мало сплоченная, во всяком случае без единого главы. И, наконец, неуклюжий, неопытный, некультурный в основной массе государственный аппарат, недоверчивый к старой
