Трагичной ли была жизнь Довлатова? Думаю, что да. Сергей каждой клеткой был связан с Россией. Европой он не интересовался, Америку знал только эмигрантскую и добровольно не выходил за пределы так называемого русского гетто. Он не принял эту страну, хотя заочно любил ее со времен ранней юности, и хотя именно Америка первая оценила масштаб его литературного дарования. Мало того, почти все, что он написал, издано на английском языке. Десять публикаций в журнале «Нью-Йоркер», которые осчастливили бы любого американского прозаика, были Довлатову, разумеется, лестны и приятны, но не более того.
Вот, что он писал о себе: «Я — этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее — российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и, вообще, не дай тебе бог узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной…» [1].
Поэтому я посмею не согласиться с Петром Вайлем, который утверждал: «Что до чужбины, то Сергею в Америке нравилось. Плюс к его преданной любви к американской литературе, плюс к тому, что только здесь он утвердился, как писатель… Довлатову тут нравилось по-настоящему…» [2].
К сожалению, Америка ему не нравилась. Точнее, он ее не знал. Настоящей трагедией для Довлатова была глухая стена, которую советская власть воздвигла между ним и его читателями в России. До своего отъезда в эмиграцию он опубликовал лишь несколько работ, в том числе повесть в журнале «Юность», сам считая это произведение ничтожным. То есть, в отличие от Бродского, он пошел на компромисс. Будучи еще в Ленинграде, Иосиф отказался от предложенной ему публикации в той же «Юности», когда в редакции пытались то ли урезать, то ли отредактировать его стихи.
Довлатов страстно мечтал о литературном признании на родине, и по трагической иронии судьбы не дождался его. При жизни он довольствовался славой на Брайтон-Бич, и в России был известен в основном как журналист радиостанции Свобода. Он ушел на пороге славы, не зная, что станет любимейшим прозаиком миллионов соотечественников. Не знал, но чувствовал. В 1984 году, за шесть лет до своей кончины, в интервью американской журналистке Довлатов сказал: «Моя предполагаемая [русская —
Л. Ш.
] аудитория менее изысканная и тонкая, чем, например, у Бродского, зато я могу утешать себя надеждой, что она — более массовая».
Его надежды оправдались. За годы, прошедшие со дня его кончины, его слава разрослась невообразимо. Произведения Довлатова издаются и переиздаются огромными тиражами. Его творчеству посвящают международные конференции, о нем ставятся спектакли. Количество книг о Довлатове, опубликованных за столь короткий срок после его смерти почти беспрецедентно в русской литературе (если не считать книг об Иосифе Бродском).
Почему невинный вопрос флорентийского студента так задел меня и вовлек в попытку сравнения абсолютно несравнимых по творческим параметрам Набокова, Бродского и Довлатова?
Наверное, потому что, «по жизни» между ними было много общего, особенно между Довлатовым и Бродским. Они — погодки, ленинградцы, эмигранты, оба жили и умерли в Нью-Йорке. Оба ушли от нас непростительно рано, и ни тот, ни другой не вернулся домой. Вернулись их произведения, и один при жизни, а другой посмертно стали идолами и кумирами любителей русской словесности. Впрочем, слава Бродского и популярность Довлатова имеют совершенно разные корни.
Бродский, хоть многие и считают его первым поэтом России конца ХХ столетия, в силу своей элитарности и сложности не стал народным поэтом, как по той же причине не стали народными, массовыми поэтами ни Мандельштам, ни Пастернак, ни Цветаева. А популярность Сергея Довлатова среди читающей России на стыке двух веков сравнима разве что с популярностью Владимира Высоцкого в 1960–1970-х годах. Причины этой невероятной популярности сложны и многогранны, и раскрытие их еще ждет своих исследователей.
Разумеется, «виноват» в этом и образ самого автора, умело спаянный с образом его героя: несчастливого, непрактичного, щедрого, великодушного, полупьяного, слегка циничного и романтичного, необычайно созвучного эпохе, стране и ее обитателям.
Я много раз слышала стереотипную фразу о Довлатове: «Довлатов — наш человек, он понял самую душу народа!» Вероятно, обладая волшебной отмычкой, он умудрился открыть дверцу к загадочной русской душе. Кстати, именно этим талантом, а не собиновским тенором и не армстронговским хрипом был так дорог всем нам Владимир Высоцкий.
В последние 10–15 лет мемуары, наравне с детективами, стали чуть ли не самым популярным литературным жанром. В океане мемуарной литературы, разлившейся по книжным магазинам, плавают, словно радиоактивные мутанты, ее неузнаваемые герои. Часто в такой литературе правды кот наплакал. Жаль, что кто-то когда-то по таким воспоминаниям будет изучать эпоху и писать диссертации.
Опубликованные мемуары о Сергее Довлатове — восторженные, разоблачительные, мстительные, ядовитые — убедительный тому пример. Одно созвездие названий чего стоит! «Довлатов вверх ногами», «Довлатов и окрестности», «Мне скучно без Довлатова», «Сквозь джунгли безумной жизни», «Когда случилось петь С. Д. и мне», «Эпистолярный роман Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым». Некоторые из этих книг вызвали извержение нешуточных страстей. Скрещивались шпаги, расторгались браки, обрывались многолетние дружбы, дошло и до суда.
Понятно, что после такого цунами «Довлатиады» не так уж просто написать еще одни воспоминания о Сергее Довлатове. Но я рискнула, и, прежде чем начать, решила посоветоваться с опытным мемуаристом.
— Ты обратила внимание, — спросил он, — что зачастую является главной задачей мемуаристов? Наградить героя букетом разнообразных пороков, чтобы он выглядел глупее, злобнее, корыстнее, завистливее автора мемуаров. Достигается это разными методами: или при помощи кривых зеркал, едва уловимым искажением фактов, или бреющим полетом авторской фантазии. А главное — тоном.
— У меня и в мыслях нет очернять Довлатова, — возразила я.
— Ну и получится скука адова, леденец в липкой обложке.
— Я постараюсь написать правду.
— Тогда убери себя из мемуаров.
— Как это — убери?
Это можно, если вместо мемуаров написать биографию. Биографический жанр не требует ни дружбы с героем, ни вражды, ни романа, ни делового сотрудничества, ни просто личного знакомства. Например, задумай я написать биографию Джонатана Свифта, меня там было бы не видно и не слышно. Но в мемуарах присутствие автора неизбежно. И, действительно, их тоном мемуарист выдает себя с головой, то есть делается прозрачным, как богемский хрусталь. Как бы ни были льстивы слова, по тону легко определить, любил ли автор своего героя, ненавидел ли, завидовал ли ему, сочувствовал ли.
— Бог в помощь, — раздражился знакомый мемуарист. Видно, я ему надоела…
Я дружила с Сергеем Довлатовым двадцать три года, и в этих воспоминаниях попробую, как говорят американцы, дать его
close up
, то есть нарисовать его портрет с близкого расстояния. Сложность задачи заключается в том, что Довлатов был необыкновенно разнообразен. Многоликий Янус — плоская тарелка по сравнению с нашим героем. Если бы три-четыре его ипостаси встретились в одном пространстве, они, возможно, друг друга бы не узнали. Я также собираюсь вспомнить общих знакомых и друзей. И, конечно, не избежать рассказа о наших с Сергеем нетривиальных отношениях. Таким образом, мне придется в избытке появляться на страницах этой книги. Хотелось бы избежать упреков и обвинений типа: «Тоже мне, нашлась литературная гувернантка Довлатова». Конечно, не я одна стояла у его литературной колыбели. Довлатов часто вспоминал своих литературных наставников. И возможно, они еще напишут свои воспоминания. Я же ограничусь своими.
Закончить свое предисловие мне хочется кратким упоминанием неких, возможно несущественных, но ощутимых различий между Первым Поэтом и Первыми Прозаиками:
