— Довольно, дитя мое, — сказал художник. — Слезы не помогут.
— Я не плачу, отец. — В подтверждение своих слов она подняла голову, повернула лицо, и Рембрандт увидел, как сухо блестят темно-карие глаза дочери. — Я только думаю, знал ли Титус, что я любила его.
Художник вспомнил — он чувствовал, что Корнелия тоже вспоминает сейчас об этом, — тот злополучный обед, когда покойный пришел посидеть с ними за столом и помириться, а сестра уклонилась от его ласкового прикосновения. Он подошел, сел на край постели и стал гладить влажные спутанные волосы дочери.
— Конечно, знал. Не мог не знать. Пусть тебя это не тревожит, — успокоил он.
— Но откуда он мог знать? Ведь я так отвратительно относилась к нему.
— Неправда.
— Нет, правда, и ты сам знаешь это. Вспомни день, когда он был здесь с герцогом.
— Если даже он думал — в чем я сомневаюсь, — что ты настроена против него, то несомненно понимал почему. Он понимал, что ты сердита на него из-за меня или просто ревнуешь, зачем он ушел от нас и зажил своей жизнью. И он понимал, что ты любишь его, иначе ты бы и не ревновала и не злилась.
— Ты в самом деле так считаешь, отец? Или только пытаешься успокоить меня?
— Конечно, считаю. Послушай, Корнелия, когда я был молод, я наговорил своему отцу ужасные вещи и думал, что это навсегда оттолкнет его от меня. Но ничего не случилось — он понимал, что я люблю его, и я знал, что он понимает это. Любовь — такое чувство, которого нам не скрыть, как бы мы ни старались.
После разговора с Корнелией Рембрандт уже совсем по-другому представил себе свою будущую картину: он не станет так ужасно торопиться с нею, и она будет свободна от прежней всепоглощающей горечи. Теперь примирение с сыном перестало быть для художника чем-то единичным, неповторимым, одиноко существующим в пустоте вселенной. Он не мог думать о нем, не вспоминая о той ночи, когда, вернувшись домой после блужданий по дюнам и увидев при свете лампы печать смерти на лице Хармена Герритса, упал на грудь отцу, попросил прощения и был прощен. Еще с вечера после похорон он знал, что картина должна сохранить торжественный ритм притчи и содержать в себе определенные тона — чистую охру, неуловимый желтый, живой красный и смешанный с землей белый цвет умирающей плоти; теперь понимал он также, что ему предстоит выразить в ней извечный цикл — бунт и возврат, разрыв и примирение. «И остави нам долги наши, яко мы оставляем должникам нашим», — повторял себе Рембрандт. — Это тоже сказано в писании. Как я погрешил против отца своего, и он простил меня, так сын мой погрешил против меня, и я простил его…
— Еще одна большая картина, учитель? — спросил Арт, когда Рембрандт велел ему отрезать и натянуть холст, и на лице дордрехтца выразилось плохо скрытое изумление. Только нечто вроде сыновней преданности удерживало его в этом отмеченном несчастьем, одиноком доме, где он трудился, как последний слуга, и он явно надеялся, что «Семейный портрет» будет последней работой его учителя.
— Да. «Блудный сын». Я уже сделал несколько набросков отца и молодого человека.
— Фигур будет всего две? Только эти?
— Нет, еще другие, целых четыре. Насколько я представляю себе сейчас, это просто зрители — стоят, смотрят и не понимают, в чем дело.
— Зачем вы вводите их? Чтобы заполнить второй план?
— Отчасти. А главное, для того, чтобы показать, что когда происходит чудо, никто этого не понимает.
— Значит, фигуры будут грубыми, учитель? Может быть, даже гротескными? Никогда не видел, чтобы вы писали такие.
— Нет, я задумал не гротеск. Напротив, фигуры, как я мыслю их, будут выглядеть очень достойно. Нельзя превращать человека в карикатуру только за то, что он не понимает чуда. В противном случае оно не было бы чудом.
Гротески! Какая нелепость! Разве среди людей нет Тюльпов, Хейгенсов и ван Хадде? Художник повернулся к юноше спиной и осмотрел свои запасы красок.
— Завтра тебе придется сходить за охрой и киноварью, — сказал он.
— Разумеется, схожу, учитель. Я вернусь, когда вы еще будете спать. А вы включите в картину что-нибудь, свидетельствующее о присутствии божества? Например, ангела или бога, который взирал бы на сцену, притягивая к себе весь свет?
— Ни в коем случае, — нетерпеливо и презрительно отрезал Рембрандт. — Ты прожил со мною шесть лет, видел все, что творилось здесь, и знаешь меня. Как же ты мог подумать, что в моей картине найдется место для чего-нибудь подобного?
Работал он над картиной безмятежно и неторопливо. Она все время менялась: менялась в его мозгу в первые месяцы траура, менялась и теперь под его кистью, только еще более решительно. И если ни один из трех домочадцев Рембрандта не узнавал Титуса в фигуре, которая покаянно упала на колени перед стариком, то в этом не было ничего удивительного — грубая земная телесность, что была в нем самом, перешла в облик кающегося сына, но затем и она исчезла и превратилась в само страдание, воплощенное в образе человека на коленях: остриженная голова, лохмотья, по непонятной причине великолепно выписанные охрой и золотом, одна нога босая, другая в сандалии с почти отлетевшей подошвой, лицо, смутно выступающее из тени, прижатое к телу отца, который поддерживает пришельца, и выражающее усталость, смятение и почти блаженное чувство обретенного покоя.
Но если сын претерпел больше изменений, чем мог припомнить сам измученный художник, то что было говорить об отце, который с первых же положенных на холст мазков уже не был ни Рембрандтом, ни Харменом Герритсом? Отец был стар — гораздо старше, чем сам художник, чем мельник из Лейдена, чем патриархи, чем, может быть, даже время. Глаза у него — по той же необъяснимой причине, которая заставила мастера выписать лохмотья золотом, — были слепые. Тем не менее фигура, которая изумленно склонилась над блудным сыном и любовно ощупывает его, отличалась приглушенным великолепием, безмолвной торжественностью. На морщинистом лбу и опущенных ресницах старика лежал свет, свет сиял на его бороде и бормочущих, искаженных жалостью губах, и руки его вливали в юное тело, которое он осязал сквозь сияющие лохмотья, все, что один любящий человек может чувствовать к другому, — сострадание, прощение, неизменную заботливость и преданность.
Зрители, те, кто с молчаливым и чуть ли не сердитым недоумением смотрели сзади, из темноты, на двух этих встретившихся, обнявшихся и примиренных людей, тоже придавали совершающемуся чуду гораздо более глубокое значение, чем искаженные ужасом лица и взвинченные волнением тела, которые Рембрандт писал в молодости. Даже темнота — Корнелия первая заметила это — была не той пустой тенью, в которой мерцали фигуры «Семейного портрета»: она была пронизана слабым светом, что появляется в верхних слоях неба перед восходом.
