Иване Сергеевиче Аксакове, том самом человеке «от Герцена», которого десять лет назад встретил Ге. Накануне отъезда из Флоренции Герцен написал «Письмо к И.С. Аксакову» (месяц спустя «Ответ И.С. Аксакову»). Герцен писал, что, если бы не «какая-то неискореняемая память сердца», он отвечал бы Аксакову «жестко». Однако письмо начинается словами: «Мы с вами совершеннейшие противники». В «Ответе И.С. Аксакову» Герцен писал о побивавших его каменьях, «на которых часто оставались следы пальцев, очень недавно жавших с дружбой и сочувствием наши руки», о том, как с изменением «всей атмосферы» изменились (изменили!) те, с которыми он начинал.
Все эти разрывы, предательства, споры, непонимания – факты не личной жизни Герцена. Они принадлежат истории Времени.
Ге упоминает в своих записках и о той стороне жизни Герцена, которая была достоянием лишь людей самых близких… «Семейная жизнь сломилась: дети… дети всегда живут своею жизнью и подтверждают истину: пророк чести не имеет в доме своем… Он страдал от того узкого мещанства, которым жили в круге знакомых и приятелей его детей».
Дневниковые записи шестидесятых годов Герцен назвал однажды «Книгой Стона». Он говорил, что в этих записях только «боль – беда – тревога». Тема записей – семейный разлад. Отношения в семье сложные и тяжкие – мучительные. Еще мучительнее другое: семья, воспитание детей, связь поколений долгое время составляли предмет его дум – теперь идеалы, к которым он приходил, рушились в стенах его дома. Оставалось горькое сознание: «Мы ничего не создали, не воспитали». Он страдал не только оттого, что с детьми жили порознь; больше оттого, что духовно были порознь. Дети не стали наследниками, просто переняли кое-что по наследству.
В «Ответе И.С. Аксакову» Герцен писал, что отдал свою жизнь России, «для нее работал, как умел, всю молодость и двадцать лет на чужбине продолжал ту же работу». Дети жили и мыслили вне России, они знали о ней от других, становились иностранцами. Герцен радовался научным познаниям сына Саши, однако напоминал, что специализации мало, нужен «серьезный философский общий взгляд». Он приводил сыну в пример Пирогова, который, будучи крупным ученым, и на общественном поприще самоотверженно служил России. Саша выступал с лекциями, боролся по-своему в науке, но становился благополучным швейцарским профессором.
В детях связь с Россией обрывалась. Герцен говорил: «Эмиграция для русского человека – вещь ужасная; говорю по собственному опыту: это – не жизнь и не смерть, а это нечто худшее, чем последняя, – какое-то глупое, беспочвенное прозябание».
Семейные дела Герцена тоже выпирали за рамки его личной жизни. Пеняя на себя и на обстоятельства, он, однако, видел в своей личной жизни отражение «среды и времени нашего развития».
Вот какого Герцена знал и видел Ге, когда писал в течение пяти сеансов человека с высоким лбом, широким носом и двумя резкими чертами по бокам рта, скрытого усами и короткой бородой.
Дочь Герцена Тата, присутствовавшая на всех сеансах, первая заглянула в портрет до самого дна, первая сказала то, что повторяли потом историки искусства и рядовые зрители:
– Вот это будет историческая картина!
Десятью годами раньше молодой художник Ге, только что приехавший в Рим, давал о себе сведения для адресной книги. За спиной были конкурсные академические работы, два десятка портретов – «Тайная вечеря» ему еще и не грезилась, – но в графе «специальность» он смело написал: «Историческая живопись». Портрет Герцена не меньше, чем «Тайная вечеря», подтвердил правоту Ге.
В 1887 году Л. Н. Толстой писал Ге:
«Все последнее время читал и читаю Герцена и о вас часто поминаю. Что за удивительный писатель. И наша жизнь русская за последние 20 лет была бы не та, если бы этот писатель не был скрыт от молодого поколения. А то из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган».
Ге помогал новым поколениям обрести Герцена.
Спор о том, что лучше – овал или угол, – давний. Иногда спорят открытым текстом, даже стихи об этом пишут, иногда суть спора уходит в подтекст.
В конечном счете противопоставление «рембрандтовского» и «рафаэлевского» в искусстве – тоже своего рода противопоставление угла и овала. Время от времени спорящие сходятся на том, что завершенность овала и резкая тревожная острота угла могут не исключать друг друга, более того – существовать в единстве. Портрет Герцена внешне овален. Овальная форма требует от художника композиционного мастерства; зрителем овальный портрет воспринимается иначе, нежели прямоугольный.
А Ге, видимо, очень дорожит этой овальностью. Высокий, округло вылепленный лоб. Округлый контур бороды, прически. Округловатая, тающая на темном фоне фигура с плавно льющейся линией плеч. Даже золотая цепочка от часов, ярко выхваченная на темной одежде, – тоже какая-то часть овала. Но в глаза все это не бросается, это уже потом просматривается.
Бывают детали, которые требуют, чтобы их заметили, расшифровали. Овальные контуры портрета Герцена обычно не замечаются. На них обращают внимание лишь после долгого рассматривания, чаще узнают о них из статей и от экскурсоводов. Многие люди, помнящие портрет Герцена, вообще не помнят, что он овален. Округлые линии бороды, плеч, плавная кривизна цепочки вовсе не рассчитаны на то, чтобы их заметили, тем более расшифровывали. Они не для того нужны, чтобы помочь что-то разгадать в портрете, а для того, чтобы обеспечить восприятие. В том и мастерство Ге, что важное овальное построение он сумел сделать незаметным, естественным. Малейший нажим – и зритель говорил бы не с Герценом, а с овальным портретом Герцена.
Человек, подойдя к портрету, видит только лицо Герцена. Свет брошен на лицо, остальное приглушено, скрадено темным нейтральным фоном. Голова наклонена вперед – и тем как бы приближена к зрителю; положением головы подчеркивается мощный лоб мыслителя. Руки (излюбленное портретистами «второе лицо») не написаны; портрет сосредоточен. Лицо Герцена привносит в овальный портрет резкую и острую «угольность». Эта сосредоточенность, образованная композицией и светом, это словно выхваченное из мрака прекрасное лицо манит, привлекает к себе, не отпускает.
Герцен тяжеловато сидит в кресле, даже развалясь; явно не позирует и смотрит как-то мимо. Очень прост, будничен, естествен. Может быть, интимен: «однажды во Флоренции Герцен зашел к своему доброму знакомому Ге, художнику», – есть и такая интонация.
Простота, естественность, сдержанная интимность будто разрешают и, того более, зовут вступить в общение с портретом: это не «портрет в себе», а «портрет для нас».
Герцен познается постепенно – не от разгадывания деталей, а как в жизни – по мере сближения.
Массивный, слегка выставленный вперед лоб велит задуматься не только о могучем движении мысли, но ио скрытой энергии, силе, непоборимости.
