моменту партия стала немного более терпимой по отношению к невербальным видам искусства. И действительно, Постановление от 10 февраля 1948 года, ставшее своего рода лебединой песней Жданова, спустя десять лет другим решением ЦК — expressis verbis [6] — отменили.
Чем можно объяснить такое великодушие? Большинство советских партийных документов представляет собой смесь иррациональных иллюзий и рациональных страхов. Пример здесь — хотя бы Постановление, направленное против советских композиторов, в том числе Шостаковича, Хачатуряна, Прокофьева и Мурадели. Разгромное выступление Жданова против оперы Мурадели «Большая дружба» я уже цитировал, приводя ставшие почти классическими фразы, в которых Жданов проявляет недовольство, что в опере не полностью использованы возможности оркестра и певцов московского Большого театра, и завершает все это словами: «Нельзя обеднять искусство».
Но, кроме подобных вопиющих глупостей, критика Жданова содержала и нечто такое, что в полной мере отвечало высшим государственным интересам. «Опера занимается созданием дружбы народов Северного Кавказа в 1918–1920 годах. Народы гор — среди которых опера занимается осетинами, лезгинами и грузинами <…>, прекращают борьбу против русского народа и особенно против казачества, заключают с ними мир и дружбу. Историческая ложь кроется в том, что эти народы не были (курсив А. Жданова. — Д. Д.) врагами русского народа. <…> Препятствовали дружбе народов на Северном Кавказе тогда чеченцы и ингуши».
Как мы знаем, осенью 1944 года советское правительство решительно устранило все «препятствия», мешавшие дружбе народов. Два народа, чеченцы и ингуши, были вывезены в Сибирь; жалкие остатки их смогли вернуться на родину лишь в 1956 году. Грозный, Буденновск, Первомайское и многие другие названия населенных пунктов — все это кровавые свидетельства того, что подобная половинчатая реабилитация принесла на Кавказ что угодно, только не «великую дружбу». Однако тогда, в 1956 году, проблема с советской точки зрения казалась решенной, а тем самым и речь Жданова, и без того не слишком-то богатая глубокими мыслями, утратила свою актуальность. Как сказал бы Оскар Уайльд, жизнь последовала за искусством — или, в данном случае, за официальной художественной критикой.
По-иному обстояло дело с решениями, относящимися к литературе. Высказанные Ждановым тезисы содержали, если не считать примитивной глупости и невежества, и многое из ленинских мыслей об искусстве. Во-первых, еще Ленин считал, что литература, даже в большей мере, чем искусство вообще, должно обслуживать идеологию. Во-вторых, тогдашние постановления были обращены своим острием против такого врага, образ которого не утратил с точки зрения официальной идеологии своей актуальности вплоть до конца 80-х годов. Ведь борьба против того, что в разные моменты называлось то «буржуазным декадансом», то «космополитизмом», то «преклонением перед Западом», шла всегда, и нагляднее всего эти пороки можно было выявить и заклеймить именно в письменных текстах.
Осуждение массовых репрессий и казней сталинской эпохи подразумевало обещание, что ужасы эти никогда больше не повторятся. И хозяева Кремля, несмотря на свою неодолимую тягу к насилию, после 1956 года в общем старались выполнять это обещание. В то же время на XX съезде КПСС не прозвучало принципиального несогласия с теми методами политического и морального подавления, жертвами которых стали Зощенко и Ахматова. Будь такое несогласие высказано, оно означало бы, что партия навсегда отказывается от публичного шельмования писателей, от запретов на публикацию и других, доказавших свою эффективность способов воздействия. Однако на такие уступки советские коммунисты пойти были не способны.
Уже некоторая степень легализации критических взглядов на систему, эвфемистически названную «культом личности», повела к тому, что в сфере культуры высвободились запасы оппозиционной энергии. Об этом свидетельствует, например, секретная справка отдела культуры ЦК КПСС от 1 декабря 1956 года «О некоторых вопросах современной литературы и о фактах неправильных настроений среди части писателей».
«Недавно на филологическом факультете МГУ была выпущена стенгазета, которая заполнена безудержным восхвалением трех „величайших“ поэтов нашей эпохи — Пастернака, Цветаевой и Ахматовой. Характерно, что никто из преподавателей-коммунистов не нашел в себе смелости открыто выступить против этих уродливых пристрастий студентов-филологов, раскритиковать и высмеять их дурные вкусы».
Растущая тревога высших инстанций становится понятной, если обратить внимание на дату справки: незадолго до этого части Советской армии вошли в Венгрию, чтобы подавить народное восстание, которое не в последнюю очередь было подготовлено именно писателями. Беспокойство в литературе воспринималось как симптом общей опасности, и осторожность представлялась вполне уместной.
Здесь следует видеть причину того, что официальные инстанции впервые — хотя пока и под грифом «Секретно» — начали в какой-то мере пересматривать взгляды Жданова. «В постановлении о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ есть неверные и нуждающиеся в уточнении оценки и характеристики, связанные с проявлением культа личности в методах руководства литературой и искусством в прошлые годы. В оценках отдельных (каких именно, не указывается. — Д. Д.) произведений литературы, музыки и кино иногда допускались ненужная регламентация, административный тон, окрик и грубость в отношении авторов (здесь тоже нет конкретных имен. — Д. Д.), имевших ошибки в своем творчестве».
В цитируемой справке, как и во многих других идеологических документах, одни положения нейтрализуются или искажаются другими, которые соседствуют с ними. Ждановизм подвергается критике словно бы для того только, чтобы одновременно обозначить и границы этой критики. «Однако основное содержание постановлений ЦК о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ и о репертуаре драматических театров совершенно правильно и в важнейших своих положениях сохраняет свое значение и сегодня. Борьба за высокую идейность литературы, против аполитичности, безыдейности, пессимизма, низкопоклонства, призыв глубже изучать жизнь советских людей, запросы народа, освещать коренные вопросы современности, воспитывать средствами искусства нашу молодежь бодрой, жизнерадостной, преданной Родине и верящей в победу нашего дела, не боящейся трудностей, — все это было и остается важнейшей задачей деятелей литературы и искусства».
Таким образом, ни факт отлучения Анны Ахматовой от советской литературы, ни методы, какими совершались подобные вещи, в сущности, не были аннулированы. Правда, стихи ее теперь снова могли публиковаться, но любой цензор, рецензент или редактор имел право отвергнуть их, сославшись на Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», Постановление о журналах, один из которых давно следовал правильным курсом партии, а второй десять лет как прекратил свое существование.
В соответствии с доброжелательными предупреждениями Пастернака, телефонный разговор Ахматовой и Берлина был выдержан в настолько лояльном тоне, что даже строгие уши Лубянки не смогли найти в нем ничего предосудительного. Поэтесса с иронией отозвалась о своих переводах с корейского, намекнула на трудности, связанные с ее осуждением десять лет тому назад, когда некоторые друзья отвернулись от нее, другие же сохранили ей верность. Она пыталась выдержать бесстрастный, холодный тон. Единственная фраза выделяется из всего сказанного ею, да и эту фразу
