Катер медленно шел против течения, катер приближался к рабочей зоне, где все резонно полагали, что везут наши с Гешкой трупы. Когда мы сошли на берег, я был поражен всеобщим ликованием. Мужики и блатные, бичи и активисты пожимали нам руки, бросались навстречу… Все мы чтим погибших, но с особенным пиететом всегда относимся к тем, кто избежал верной гибели.
В годы знаменитой послесталинской реабилитации возвращались из колымских непроходимых шахт, из пыточных камер те, кто чудом выжил. Их встречали почти воодушевленно доносчики и вершители их двадцатилетней каторжной судьбы… «Петр Сергеевич, а мы думали, Вас уж давно в живых нет…» «Лев Александрович, как же, помним, не забыли. Заходите, чем богаты, тем и рады. Если нужно чего, так не стесняйтесь – мы позвоним кому надо, в партии быстро восстановят, у нас связи. Ну, а за прошлое не взыщите, такое время, знаете, было»… Сколько трогательных этих рассказов я слышал, а теперь стал героем очередного рассказа…
– Ну ты, политик, живуч, – брякнул кто-то из активистов, – мы думали, хоронить придется.
– Хоронить-то не вам, – усмехнулся я. – Эта честь предоставлена только лагерному начальству. Вас даже по такому поводу за зону не выпускают.
Вокруг дружно засмеялись. Я не чувствовал никакого облегчения. Тупо и безжалостно сознание собственного бессилия. Чувство это в себе никак не уймешь, от него никуда не сбежишь. Проходят десятилетия, на нас все так же доносят, стреляют в нас без повода, а мы все так же должны извиняться за то, что живы… Я взглянул на плавившееся над головой солнце – оно было белым – и на лагерные робы обступивших меня товарищей по заключению – они были черными. Мне померещилось, что краски уходят от меня, что отныне я буду видеть мир только черно-белым… Да и какие краски могут быть в мире теней, а ведь я только что оттуда. Мне стало нехорошо. Я отошел в сторону, меня рвало.
– Эй, политик! – услышал я рядом голос Саньки Арзамасского. – Тебя что, от качки мутит?
– Да нет, Санька, – пробормотал я, – смотреть на всю эту сволочь тошно. Спасибо, что выручил…
– Не за что, я сейчас распоряжусь, чтоб кое-кто подсуетился тебе тоску разогнать. Эй, гражданин начальник, позвольте на минуточку, – как всегда не оборачиваясь, обратился он к лейтенанту.
Тот подошел к нам, угрюмо посапывая и ожидая какой-то неприятности.
– Вот что, гражданин начальник, – объявил Санька, жестом факира вытащив из-за голенища сверкающего сапога три смятые бумажки, – надо, так сказать, отметить счастливое плавание и вашу доблестную оперативность. А то вон политик – человек интеллигентный, его от стрельбы мутит. Так что гони, начальник, кого-нибудь из шоферов за водярой. Пять бутылок на твой стрелковый взвод, ну и шоферам подкинь, а тебя мы лично приглашаем.
– Да ты что, – неуверенно начал лейтенант, – тут денег куча, вы же все-таки заключенные, может, я чего добавлю?
– Добавишь?! – усмехнулся Санька. – Ты гляди лучше в оба, чтобы твои орлы без повода людям в голову пулю не добавили. А о деньгах моих не заботься. Ежели хочешь, в карты сыграем, только боюсь, что ты тогда не только без погон, но и без сапог останешься.
Играть с Санькой в карты лейтенанту никак не улыбалось. Все знали, что ни один из тех, кто садился с Санькой за карты, не оставался без долгов. Да и голова болела у лейтенанта так, что он, потоптавшись для приличия на месте, рысью кинулся на вахту снаряжать незаконную экспедицию за водкой.
– Слушай, Санька, – сказал я, – может, Архипыча пригласим?
– Архипыча, – растянул Санька, – это идея, это резон, ты, политик, всегда что-нибудь выкинешь!
Послали за Архипычем. Он явился в штабель досок, где мы укрылись. Впрочем, надзиратели к нам не приближались. Мы с Гешкой были именинники, как бы заново рожденные, и никто нас на сей раз не тревожил.
– Чего надо? – спросил Архипыч, по обыкновению хмуро.
– Нам-то ничего не надо, – отозвался Санька, – ты бы, Архипыч, уважил, составил компанию побеседовать.
– Это можно, – подумав, согласился Архипыч, но встрепенулся, увидев приближающегося лейтенанта.
– Не волнуйся, Архипыч, это так, стол накрывают, – сообщил Санька.
– Водка, что ли? – забеспокоился Архипыч. – Это я не могу. Конвой есть конвой, а лагерное начальство – другое ведомство, поймают – нарушение запишут, плохую характеристику дадут, а за меня вон как раз политик на помилование написал.
– Архипыч, – укоризненно покачал головой Санька, – кто ж тебя заподозрит? Если поймают, так нас. Сам знаешь, нас каждый день и конвой, и надзиратели заставляют в кулек бумажный дышать. А тебя! Кто ж тебя заподозрит! Ну а что до помиловки – я сам знаю, политик ловко пишет, но будь он хоть Лев Толстой, тебе бы и это не помогло. У нас не прошлый XIX век, писателей не очень-то слушают. Но зато, как видишь по политику, всячески жалуют, и почести у них, как у нашего брата, в виде стрельбы…
Архипыч погрузился в размышления над Санькиной тирадой. Вряд ли он читал Льва Толстого. Он думал, что попал в передрягу по безграмотности, но то, что я сидел вместе с ним, окончательно сбивало его с толку. Выходило, что и грамота – не особая подмога.
Подоспел лейтенант. Гимнастерку его распирало от поспешно запрятанных бутылок.
– Вы чего это? Мужик вон здесь с вами, донесет ведь, – зашептал он.
– Начальник, ты начинаешь меня утомлять, – отметил Санька, – кто сидит, мы или ты? Мы сами знаем, кто донесет, а кто не донесет. Разливай!
Лейтенант засуетился, доставая стакан из кармана и кусок колбасы из сапога. Первый стакан вручили Архипычу. Колбасу Санька разломил пополам, один кусок дал Архипычу, другой – лейтенанту.
– А вы-то что же, – забеспокоился начальник, – это не какая-нибудь дрянь, это мне из Москвы прислали, в Тюмени давно такой нет.
– Желудок нельзя баловать, – пояснил Гешка, – а то его не уймешь, желудок этот проклятый, когда в карцер на хлеб и воду загонят, а нам по карцерам еще сидеть да сидеть.
Архипыч лихо дернул стакан.
– Эхма, – заявил он растроганно, – почитай, три с половиной года не пригублял, а ведь люблю ее, проклятую.
Стакан двинулся из рук в руки, как будто мы передавали друг другу факел негасимой дружбы.
– Вон оно как бывает, – заглатывая колбасу, рассуждал вслух Архипыч, – я-то думал, вы так, блатные, и политик вместе с вами, только и думаете, чтоб от работы улизнуть.
А вы людьми оказались. Я-то ведь, прости Господи, на вас доносил…
– Что доносил, – это мы и без тебя знаем, – оборвал Санька. – Вон политик за тебя жалобы пишет твои дурацкие, а он болен, и его ни один даже вольный врач освободить от этой работы не может.
– Ты что же не сказал? – жалобно обратился ко мне Архипыч. – А я-то дурень, я все потому, что думал – всем поровну работать нужно. Это у нас вроде везде закон такой.
