Только и в школе стали потихоньку так убеждать – доноси, мол, доноси, и все красным галстуком охомутать старались. Я отнекивался. Ну, а когда с допросов настоящих домой затащили, мать ничего не сказала, только пошуршала где-то, достала пачку бумажек и сунула в карман на дальнюю дорогу…
С тех пор и бегаю, – усмехнулся Арзамасский. – Когда забрали в первый раз в детский приемник, так принимали по всем правилам. Все пытались дознаться, откуда я такой шустрый да бойкий и в какой разряд меня записывать. Детский дом у нас для «особо опасных» и неперевоспитуемых малолеток похуже любого лагеря был. На каждого шпанюка и беспризорника, вроде меня, по два-три воспитателя из тех, кто из нашего брата, да ссучился и по струнке ходил, кулаки расправляя, за вольный оклад и комсомольскую рекомендацию в «светлое завтра».
И каждый норовил за нос ухватить или в морду плюнуть, дескать, – воровское отродье… Тут я и порешил, что ежели все равно такую этикетку приклеили, то пусть хоть не зазря штамп ставят на лбу и на сердце. Ну и пошел в бега и в разъезды… Так что смех смехом, – закончил Санька, – а вот, как ни крути, ты, выходит, – потомственный крестьянин, я – потомственный авантюрист, а вот политик, кажется, – потомственный интеллигент… Ты как, политик, потомственный интеллигент или только так, с виду?
– Да вроде бы потомственный, – ответил я.
– Вот видишь, Архипыч, – удовлетворенно отметил Санька, – и все мы сидим благополучно. А гражданин начальник нас сегодня на мои отыгранные у здешней блатной аристократии денежки с большим удовольствием водкой поит. А его орлы, избрав политика мишенью, с час назад в стрельбе из автомата упражнялись… И тебе еще какая-то справедливость нужна. Все нормально. Дай я тебе еще плесну в стакан…
Лейтенант тоже подставил тару – плеснули и ему.
– Глупо это, а все из-за бабы, – неожиданно объявил он.
– Что из-за бабы? – не понял я.
– Ты что, лейтенант, – засмеялся Санька, – тебе что, гарем приснился, какие у нас бабы? Тут на нашей рабочей зоне есть, правда, три красотки, штабеля пересчитывают, вольные, но это так, только после литра можно. Ты уж расскажи, что «из-за бабы»?
– А то, – неловко отмахнулся лейтенант, – что все это со мной из-за бабы, ну вот таких людей, как ты и политик, стерегу. Меня тут все москвичом кличут, а какой я москвич! В поселке рос верст за сто пятьдесят от Москвы. Так бы все ничего, конечно, могли и на работу неплохую пристроить – техникум я кончил, да и вообще сообразительным парнем числился. Но вот девица подвернулась, Ниной зовут, чернявая такая, белая и задумчивая, я и стал ей мозги пудрить, дескать, много предложений из московских университетов, дескать, решаю, какой выбрать. Ну, съездил в Москву – никуда не приняли. Один какой-то прыщавый, но деловитый комсомолец посочувствовал – вы, мол, позвоните от моего имени в ЦК ВЛКСМ такому-то. Ну и позвонил. Устроили в школу, чтобы начальником быть конвоя… Я сначала думал запротестовать, мол, не надо мне этого. Но рядовым-то в армию тоже не хотелось, освобождают от армии хоть не всех, но половину студентов, а мне так или иначе под ружье. Да и не в этом дело. Не так меня стрельба на китайской границе волновала, а больше хотелось перед Ниной фасон показать. Я так полагал, что она не поймет, в каких я войсках. Может, подумает, что в генеральном штабе. Только пощеголять не удалось. Приставили вот к вам главным охранником, чтобы вы, значит, линию огня не пересекали… А невеста моя до Москвы добралась и даже как-то пристроилась. Я долго ей не писал – стыдно было, все же не космонавт, а потом решился написать. До того неделю пил беспробудно, а потом объяснил, что послали, вопреки желанию, по офицерской разнарядке на сложные объекты. Вот и про тебя, политик, упомянул, что, дескать, знакомы, хотя до сегодняшнего дня мы и словом с тобой не перемолвилися, ну, в общем, наврал. А она мне вот что ответила.
Лейтенант расстегнул китель и протянул мне аккуратно сложенное послание.
– Можно вслух прочесть? – спросил я. Лейтенант только махнул рукой.
«Дорогой Валерий! Во-первых, очень рада Вашей откровенности, и откровенность – это то, что рождает любовь. Это не помню откуда, но из какой-то самой замечательной классики. Во-вторых, я никогда Вас не упрекну, в каких войсках Вы служили. Я же сообщаю о себе следующее: в институт сразу же поступить не удалось, потому что большой конкурс. Но я пока устроилась машинисткой в один очень секретный институт, о котором я Вам, Валерий, не имею права писать, так же, как и Вы, не можете сообщить мне о своей жизни подробности. Но с другой стороны, я была очень тронута тем, что Вы, невзирая на устав, так доверяете мне, что упомянули о том, что охраняете в настоящее время столь известного человека, как Вадим Делоне. Помнится, мы виделись с ним в Центральном доме литераторов…»
– Тут что-то не так, про Дом литераторов, – сказал я лейтенанту, – я и бывал-то там всего раза три и никогда не выступал. Девочка меня с кем-то путает.
– Путает или не путает, откуда я знаю, – насупился лейтенант. – Ты дальше читай.
«Дорогой Валерий! – писала Нина. – Я еще сначала сомневалась, как по этому поводу следует поступить, но потом поговорила с девочками, которые сидят в моей комнате и тоже печатают, и те сказали мне: „Нинка, ты дура, сразу видно, что из провинции. Про этого с французской фамилией десять раз по «Голосу Америки» передавали, а твой хахаль его сторожит. Попроси-ка его, чтобы поэт этот для нас хоть какой-нибудь стих написал“. Надеюсь на скорую встречу с Вами. Думаю, что Вы служите исправно, и за заслуги могут дать Вам отпуск. Помнящая Вас Нина».
– Ну ты, политик, и попал в переплет, – хохотал Санька, – то в тебя стреляют, то стихи пиши!
– Эх, Арзамасский, ты хоть и умен, пронзительно умен, но не понимаешь, что писать – все равно кому и где! Важно только одно – что ты пишешь. Если здесь дал слабину, значит, пропал. Вот хочешь – хоть про сегодняшний день напишу пару строф и отправлю лейтенантовой невесте. – Я выпил еще глоток живительной влаги и стал писать на огрызке из записной книжки, которую всучил мне гражданин начальник. Глядя на книжку, я с удивлением, но без раздражения заметил, что пишу свою лирику между строк о том, кого из конвоя за какую провинность лишить таких и таких-то благ, а кого и посадить на гауптвахту. Я безмятежно вывел между строчками приказов:
Эх, приверженцы новых владык,
Кто от жизни оставил мне толику!
Мне живой бы напиться воды
Из колодца московского дворика.
Я один, словно сорванный с круч
При падении треснувший колокол,
Ветер тащит скопления туч
Сквозь колючую проволку волоком.
Эх, трясина штрафных лагерей!
Сколько дней и ночей, сколько месяцев
Ты урвала у жизни моей
И смешала в безликое месиво!
Но какие же, судьи мои,
Вы на душу запреты наложите!
Отлучивши меня от земли,
От Небес отлучить вы не сможете!
Что ж, охранники новых владык,
Пусть поют вам осанну историки…
Мне живой бы вот только воды
Из колодца московского дворика.
Я просто дурачился, хотел показать лихость, но стихи мои и вправду дошли до Москвы и покатились по рукам… Так перебрасываются в море разбитыми камушками, осколками раковин, которые хранят в себе гул прибоя, скрип каравелл и чье-то последнее дыхание…
