«не приглажен»: черные волосы растрепаны, сюртук собрался складками, но в лице какая-то подлинная задумчивая печаль. То есть басни Крылова художник воспринимал как нечто вовсе не шутейное, а серьезное и поучительное. Следует вспомнить, что у самого художника было пристрастие к историко-культурным и бытовым аллегориям, типа рисунка «Счастье – ложное» (1814), где обыгрывалась и изменчивая судьба Наполеона, и общий человеческий удел блуждания в неведении грядущих провалов и удач.
Очень выразителен графический портрет Крылова 1816 года (ГТГ, Москва). Тут тоже художник несколько возвышает своего героя, очерчивая рисунок восьмигранником. Лицо повернутого вправо немолодого и довольно упитанного Крылова умно, сосредоточенно, но и по-детски безоблачно, ясно, простодушно, что художник с большим интересом и удовольствием передает в своем рисунке. Масштабность и красоту портрету придает чередование черных волос и белого фона, а также черного сюртука и белой манишки. Современники обычно посмеивались над «неряхой» Крыловым, Кипренский в портрете его принарядил.
Хочется коснуться еще одной графической композиции с Крыловым, а именно «Вечера в Приютине» (1820, ГТГ). Сейчас установлено, что работа из ГТГ – неизвестного автора [196]. Но из описания внучки Анны Олениной известно, что подобного рода рисунок был выполнен самим Кипренским [197]. Скорее всего, какой-то друг дома сделал с рисунка Кипренского копию. Работа дает представление о том человеческом и интимном образе Крылова, который привлекал Кипренского. Крылов проводит мирный вечер в Приютине. Он тут вполне свой, поэтому уютно расположился за круглым столом и, склонив голову к руке, погрузился в сонные грезы. А чуть поодаль юная воспитанница Олениных Анна Фурман при свече занята рукодельем и о чем-то мечтает, широко раскрыв глаза. Тут необыкновенно важно это столкновение мира отдельных личностей – старого Крылова и молодой Анны Фурман – и общей атмосферы вечернего зрелого размышления и молодых мечтаний. Кипренский дал в этом рисунке бессемейному Крылову с его «нравоучительными» баснями ощутить тепло вечера в почти семейном кругу – то, чего и сам он, думается, искал у Олениных.
Крылов был членом «Беседы любителей российской словесности», общества, которому противостоял подхвативший новые литературные веяния «Арзамас».
Не менее «архаичен» в своих стилистических пристрастиях был и Николай Гнедич, блистательный переводчик «Илиады». Его портрет, так же как и портрет Ивана Козлова, требовал от художника некоего этического выбора. Козлов был слеп, а Гнедич – одноглаз из-за оспы, которой переболел в детстве. Даже Пушкин, в целом высоко оценивший перевод Гнедича, не удержался от очень смешной эпиграммы, где перевод «схож с образцом» только «одним боком», так как Гнедич, в отличие от слепого Гомера, был лишь «крив». Кипренский поступает иначе. В обоих случаях – и в карандашном портрете Ивана Козлова (между 1823 и 1827), и в живописном портрете Николая Гнедича (1826–1828) (оба – ВМП, С.-Петербург) он предельно смягчает физические недостатки портретируемых, не убирая их вовсе. Изображенный в овале профиль Козлова очень красив, почти медален, глаз кажется полузакрытым. Но общее впечатление от облика поэта – молодости и энергии. Гнедич тоже изображен в профиль, невидящий глаз почти скрыт. На портрете перед нами мужественного и артистического склада человек с зеленоватым бантом на белой рубашке, красивой прической с аккуратно подстриженным бакенбардом и большим лбом мыслителя. Кипренский изображает Гнедича, как порой изображал женщин, в некой туманной дымке, делающий портрет возвышенно-романтическим. Видно, что оба портрета писались с большой любовью и к самим поэтам, и к их поэзии.
Оресту Кипренскому привелось запечатлеть также облик поэтов-иностранцев – Мицкевича и Гете. Правда, Польша в те времена входила в состав России, но во многом мыслилась как заграница, чему способствовали польские восстания.
Молодой Адам Мицкевич был изгнан из Литвы по политическим мотивам и оказался в 1824 году в Петербурге, где вошел в самый высокий поэтический круг. Две его баллады – «Воевода» и «Будрыс и его сыновья» – чудесно перевел Александр Пушкин (1833). В созданном уже после отъезда Мицкевича из России и при жизни не опубликованном стихотворении «Он между нами жил…» (1834) Пушкин с восхищением описывает Мицкевича времен российской ссылки: «…он вдохновен был свыше. / И свысока взирал на жизнь». Правда, затем появляются злые строчки о «другом» Мицкевиче, хулящем «русских друзей» в стихотворении «Русским друзьям», написанном после подавления польского восстания.
Где и как Кипренский познакомился с Мицкевичем, неизвестно. Но какое чутье на гениальную поэзию! Кипренский Мицкевича нарисовал [198]. Рисунок 1824 года странен. О том, что перед нами поэт, говорит, пожалуй, только взгляд, тот самый взгляд «свысока», вполне «неотмирный», который отметил Пушкин. Все прочее: аккуратно зачесанные назад волосы, сюртук с шейным платком, бакенбарды – приметы, обычные для того времени. Это вовсе не тот экстравагантный импровизатор из «Египетских ночей», образ которого был навеян Пушкину Мицкевичем – прекрасным импровизатором. Но мы видим на профильном рисунке, словно в египетском изображении, сразу оба глаза, и их пристальный взгляд «в никуда» буквально завораживает.
Я уже писала, что разделяю высказанную некогда догадку, что в «Читателях газет» (1831, ГТГ) Кипренский, находясь в Неаполе, вновь изобразил своего старого знакомца Мицкевича, оказавшегося в Италии в окружении своих польских друзей, кстати, в основном тоже поэтов [199]. Изобразил в разгар польского восстания, в момент его подавления российскими войсками, что вызвало, как известно, самую негативную реакцию Мицкевича. Поэт изображен рядом с читающим вслух французскую газету о польском восстании другом. Его изображенное в фас лицо выглядит гораздо моложе, чем на более раннем профильном рисунке. Теперь оно озарено внутренним волнением, юношески прекрасно.
Работа показывает поразительную внутреннюю свободу Кипренского, который, изображая опального Мицкевича и его друзей-поляков, вел себя исключительно смело.
В «Читателях газет» возвышенно-романтический облик поэта предстает во всей своей выразительности. Это центральный персонаж картины, изображенный Кипренским с воодушевлением и любовью.
Кипренский и в этом случае сумел найти в образе Мицкевича некую внутреннюю доминанту, составляющую суть его личности и его поэзии. Это возвышенный и протестный в своей основе романтический порыв, опровергающий принятые «хорошим обществом» установки.
Кипренскому повезло повстречаться еще с одним великим иностранным поэтом – Гете, с которым он познакомился в Мариенбаде, по дороге в Россию летом 1823 года. Он был представлен Гете, отдыхавшему на курорте, князем А. Я. Лобановым-Ростовским. Но интересно, что в письме к другу Гете упоминает лишь о Кипренском, который «правильно мыслил и ловко работал» [200].
Интересно, что Гете считает понравившегося ему Кипренского «воспитанником Рима и Парижа». Между тем художник был с шести с небольшим лет воспитанником Императорской Академии художеств, а Рим и Париж – это уже пенсионерские поездки во вполне зрелом возрасте. На каком языке они общались? На итальянском или на немецком? Во всяком случае, Кипренский сумел рассказать Гете, как тот отмечает в дневнике, «о современном римском искусстве и
