мир честно ищет наощупь дорогу к алтарю Господа, а не вниз, я бы отказался жить в этом мире даже час.
- Фрэнк, зачем ты со мною споришь? Это так грубо с твоей стороны.
- Чтобы заставить тебя хотя бы сейчас развернуться и вытащить себя за волосы из болота. Тебе за сорок, самые яркие ощущения жизни - позади. Одумайся, пока есть время, вернись к работе, напиши свою балладу и пьесы - тогда не только Александер, но все люди, имеющие вес, лучшие умы всех стран, соль земли, дадут тебе второй шанс. Начни работать, и все будут носить тебя на руках. Человек тонет в нечистотах только из-за своего собственного веса. Если ты не приносишь плодов, почему люди должны о тебе беспокоиться?
Оскар пожал плечами и отвернулся от меня с презрительным равнодушием.
- Фрэнк, я сделал достаточно для того, чтобы они меня уважали, а взамен получил лишь ненависть. Каждый страдает от своего изъяна. Хвала Господу, жизнь - не без благости. Прости, что не могу тебя порадовать, - и добавил беззаботно. - М. пригласил меня провести с ним лето в Гланде, в Швейцарии. Ему всё равно, пишу я или нет.
- Поверь, - закричал я, - я пекусь вовсе не о своем удовольствии. Какая мне разница, пишешь ты или нет? Я пекусь лишь о твоем благе.
- О, благие намерения! У человека такие друзья, каких он заслуживает: общественная ненависть или презрение - как пожелаешь.
- Ну, надеюсь, я всегда буду твоим другом, - ответил я. - Но ты всё равно должен понять, Оскар: кто угодно устанет нести пустой мешок.
- Фрэнк, ты меня оскорбляешь.
- Я не хотел, прости. Никогда больше не позволю себе столь грубую честность, но ты должен хотя бы однажды услышать правду.
- Значит, Фрэнк, ты печешься обо мне, лишь когда я с тобой согласен?
- О, так не честно, - ответил я. - Я изо всех сил пытаюсь помешать тебе совершить самоубийство души, но если ты полон решимости это сделать, не могу тебе помешать. Мне придется отойти в сторону. Я не могу тебе помочь.
- Значит, ты не будешь мне помогать до конца зимы?
- Конечно буду, - ответил я. - Я сделаю всё, что обещал, и даже больше, но это - предел, а до сих пор меня ограничивали лишь мои силы, а не моя воля.
Через несколько дней в Ла-Напуле произошел один случай, который в известной мере пролил новый свет на характер Оскара, показав, что он обо мне думает. Я вовсе не собираюсь подробно излагать здесь его мнение, но он сделал это признание после праздного вечера, когда произошел разговор с М. о великих домах Англии и о великих людях. которых он там встречал. М., очевидно, этот рассказ впечатлил столь же сильно, сколь на меня нагнал скуку. Сначала следует сказать, что спальню Оскара от моей спальни отделяля большая гостиная, которую мы с ним делили. Я, как правило, работал в спальне по утрам, а он большую часть времени проводил на улице. Но тем утром я рано пошел в гостиную, чтобы написать письма. Я слышал, что Оскар встал и плещется в ванной. Вскоре после этого он должен был пойти в соседнюю комнату, комнату М., но вдруг он начал громко переговариваться с М. через открытую дверь между комнатами, словно продолжая давно начатый разговор.
- Конечно, это просто абсурд - Фрэнк вообще не может рассуждать о социальном положении великих людей Англии. Он никогда не занимал социальное положение, сравнимое с моим! (раздраженный тон Оскара заставил меня улыбнуться, но я никогда и не претендовал на такое положение).
У него был дом на Парк-Лейн, ему принадлежала «The Saturday Review», и у него была определенная власть, но я был гвоздем любой вечеринки, самым желанным гостем повсюду - в Кливдене, в Тэплоу-Корт и в Кламбере. Разница вот в чем: Фрэнк гордился знакомством с Бальфуром, а Бальфур гордился знакомством со мной, понимаешь? (Я так заинтересовался, что не осознавал, что подслушивать - некрасиво: я улыбнулся, услыхав, что горжусь знакомством с Артуром Бальфуром, мне никогда не приходило в голову, что я должен этим гордиться, но, несомненно, Оскар в целом был прав).
Когда Фрэнк рассуждает о литературе, это просто смешно. Он претендует на то, чтобы привнести в литературу новые стандарты, он именно это и делает - позволяет Америке судить Оксфорд и Лондон, как если бы Македония или Беотия судили Афины - просто смешно! Что американцы могут знать об английской литературе?...
Но вот что интересно: он много читает, у него есть своя точка зрения. Он невероятно хорошо понимает Шекспира, но принимает искренность за стиль, а поэзия ради поэзии вовсе его не трогает. Ты слышал, как он сам это признал вчера вечером...
Он поистине смешон, курьезно провинциален, как все американцы. Оцени эти иеремиады из уст человека в меховой шубе! Фрэнк комичен. Но он поистине добр и дерется за своих друзей. Он очень помог мне, когда я был в тюрьме: симпатия для него - нечто вроде религии, вот почему мы можем встречаться без убийства и расставаться без суицида...
Разговаривать с ним о литературе - всё равно что играть в регби...Я никогда не играл в футбол, ты ведь знаешь. Но разговоры с Фрэнком о литературе очень похожи на игру в регби, где тебя в итоге жестоко зашвырнут в твои собственные ворота, - Оскар довольно рассмеялся.
Я бездумно слушал его речь, как слушал всегда, наслаждаясь самой музыкой высказывания. Во время паузы в монологе Оскара я вышел и направился в соседнюю комнату, чувствуя, что намеренно подслушивать - недостойно. В целом мнение Оскара обо мне не отличалось добротой: он не желал слушать мнения, отличающиеся от его собственного, и ему никогда не приходило в голову, что Оксфорд находится не ближе к меридиану правды, чем Лоуренс, штат Канзас, и, уж конечно, он столь же далек от Рая.
Через несколько недель я покинул Ла-Напуль, поехал проведать друзей. Оскар писал мне, жаловался, что без меня стало скучно. Я послал ему телеграмму и поехал в Ниццу, чтобы с ним встретиться, мы пообедали в «Кафе де ля Режанс». Оскар был ужасно угнетен, но в то же время - полон решимости бунтовать. По приезде в Ниццу он остановился в отеле «Терминус», гостинице нижайшего сорта возле вокзала, но через два-три дня хозяин гостиницы зашел к нему
