совесть перед богом и людьми!
— Пресвятая матерь божья, спаси и помилуй, прости за то, что убежал без прощальной чаши, всесвятской! То-то меня закружила вьюга, засыпали снега! Слава тебе, царица небесная! Не по злой воле я так поступил — нечаянно вышло… Прости и помилуй, даю обет — больше со мной никогда такого не случится!
Молодуха смотрела на него с изумлением: что это он несет, чудной человек!
— Прогневил я бога, невестушка, пошел ему наперекор, вздумал с ним шутки шутить по глупости! Знаешь, что он со мной сделал? Еле ушел я от смерти, на зубах у нее уже был! Небось всякий меня осудил бы и на смех поднял, кабы я сюда не вернулся! Помогай вам все святые и угодники! Да будет их благословение над этим домом! — произнес Гвинджуа благоговейно. — Все, какие ангелы действуют в небесах с времен Адама и Евы, да будут покровителями Тахи и его очага, моих крестников, всей нашей земли грузинской и всего христианского мира! И тебе помогай бог, невестушка! Господи, прости мне мое недомыслие! — радостно закончил свое благословение Гвинджуа и единым духом осушил рог и чашу, так что не оставил в них ни одной росинки. Потом сложил оба сосуда аккуратно на пороге — вручить их было некому, так как молодка тем временем зашла в дом — и, освобожденный, с легким сердцем, поспешно зашагал домой, к жене и детям…
Молодка скоро снова показалась в дверях с тарелочкой в руке: принесла гостю кусок холодной свинины и хлеба на закуску, да никого уже не нашла перед домом, а пока оглядывала двор, споткнулась о рог, лежавший под ногами на пороге, испугалась, выронила тарелку и бросилась в комнату.
Долго она дрожала в постели, накрывшись одеялом с головой, не решаясь глянуть в сторону окошка.
— Нечего и думать, это был оборотень, нечистый! Но ведь черт не пьет вина?..
Долго она ломала голову, строя догадки, и наконец заключила: «Наверно, это была душа голодного, бездомного человека!»
— Кто знает, как ему приспичило, как захотелось вина отведать! Трудно ведь грузину без вина — даже на том свете! Вот он и встал из мертвых — ускользнул ненадолго от смерти-караульщицы, принял обличье Гвинджуа и заявился сюда — выпил и назад, улегся снова в могилу, чтобы костлявая не заметила!
А Гвинджуа, взбодренный, оживший, бодро шагал по направлению к своей деревне. Красное иорское вино растеклось теплом по его жилам, согрело его, распалило, заставило сердце биться сильнее!
— Не осилили меня ни дьявол, ни вьюга, ни Катата! Пусть теперь попробует сместить меня, знаменитого тамаду! Бог теперь на моей стороне. Оправдался я, замолил грех! Между мной и богом теперь мир и согласие! Кто скажет, что не так? Почему же погода переменилась? Почему улеглось ненастье?
Буря утихла, бешеный ветер унялся, в мире воцарилось спокойствие — и все потому, что Гвинджуа искупил свое прегрешение!
— А как разгулялась буря, как бунтовала, как озорничала! Оттого, что я бога прогневил!
Снежные, алмазные, искристые, обрызганные жидким серебром горы одобрительно кивали оправданному тамаде, явно довольные им.
Утренний дух разлился в воздухе.
И тут-то за горой показался краешек солнца…
На заборе заливался петух: «Кукареку! Это я солнышко на небо привел!»
…И все ему верили!
Молоденькая мать, недавно овдовевшая, возилась под цветущей яблоней со своим малышом, ласкала, миловала его в колыбели, а белые лепестки яблоневого цвета осыпались на колечки и завитушки шелковистых ребячьих волос.
— Что тебе шепнули роза и фиалка, ладушки-лапушки, цветики матушке? — приговаривала она, склоняясь над младенцем.
Дитя смеялось, гугукало, ворковало…
А мать целовала, щекотала его.
— Смейся, крохотный, смейся, сердечко! Засмеешься — тучи разойдутся, сдвинешь бровки — снова набегут, небо затемнят. Смейся, лапушка, разгони ненастье!
Это была тетя Маико, сестра моей матери.
Говорят, от тетки матерью пахнет. Чистая правда! Никогда не забуду любовного взгляда тетушки Маико.
Она выросла дома, нигде не училась, но ум имела живой и развитый. А уж мастерица была на красные речи, крылатые слова… Любил я слушать ее в долгие зимние вечера, под жужжанье веретена! Немало сохраненного памятью от тех вечеров священно для меня; многое из того, что узнал я тогда, стало потом мне руководством в жизни…
Навсегда запечатлелись в моем сердце, например, такие слова тетушки Маико:
— Если с утра к тебе в душу не заглянет солнышко, трудно будет весь день! Тот первый утренний луч должен позолотить твои мысли и остаться с тобой, а ты иди, куда он ведет, не теряй его из виду… И увидишь — никогда не смеркнется у тебя в душе!
Иногда она вдруг замолкала — словно оторвется от здешних мест и перенесется в другие миры.
Спрашивали ее: где была?
— За ветерком-бродягой погналась!
— Зачем?
— Чтоб шепнуть ему словечко.
— И что же, догнала?
— Настигла кое-как.
— И словечко шепнула?
— Успела.
Или:
— Ах ты, радость моя!
— Кому это ты, тетя Маико?
— Видишь — во дворе липа, как пышно раскинулась, как зеленеет!
— Красавица ты моя, желанная, чудо мое распрекрасное! Хрустальным лучом вспоенная-расцвеченная! — приговаривала она, лаская алую розу на окне, брызгая на нее водой…
— Хорошенький мой, словно на картинке нарисованный! — улыбалась она теленку и целовала его в грустные глаза.
— Куда это ты забралась, неугомонная? — и, осторожно подобрав пчелу, бившуюся в окно, открывала форточку, выпускала ее на волю. — Лети на простор, резвись — там тебе место!
Язык птах и пичуг был ей понятен:
— Слышь, как там, на изгороди, пестрогрудка балагурит с хохлаткой?
Или, бывало, услышит иволгино «Бичо, Гогия!» и крикнет в ответ: — Ну, чего зовешь? Не пришел еще из школы мой мальчик, бичо Гогия.
И сейчас явственно слышится мне задушевный голос тети Маико. Удивительные она умела выдумывать ласкательные слова:
— Ты мой огонек, я твоя бабочка.
— Цветочек мой, фиалка, росой умытая!
— Трепетное мое сердечко!
— Любовь моя, гордость моя!
— Лекарством для тебя истолкусь, прильну к тебе целебным снадобьем.
— Солнце юной жизни моей, горюшко твое мне развеять!
— Мне твои беды, твои невзгоды!
— Дыханье жизни моей!
— Вокруг коленей твоих обовьюсь!
— Ветерок мой прохладный!
— Желанная моя вишенка-гроздочка!
— Красивый мой, расписной!
— Матери шандал золотой!
— Вам меня оплакать, красивые глаза!
— Твоим рукам меня землей засыпать!
— Чтобы не жить мне без тебя ни одного дня!
— Спасибо тому месту, где я тебя вспомню!
И сколько еще других — да всех и не припомню! Где они, в какую пропасть канули? Почему забылись все эти ласковые присловья, которые знали у нас в старину тысячи матерей и тетушек, таких, как Маико?
Почему не выражаем мы нынче ласку и нежность так, как умели это делать они?
