нежить? Или ангел ветра? — спрашивал Гвинджуа себя в смятении, и волосы у него на голове вставали дыбом.
— Ох, хоть бы волк, что ли, из чащи выбежал, пристал в пути — все не так одиноко! — и выговаривал себе, подбодряя: — Держись, приятель!
Вокруг — ни тропки протоптанной, ни стежки толоченой. Не было путнику пути!
И все же не остывала у него в душе надежда.
— Недолог путь впереди!
— Вот этот вот косогор, потом сухой лог Грдзела, озерище Натбеура, кизильник Шиндавакэ, а там и дом мой покажется внизу… Ступишь вверх — гора, шагнешь вниз — долина! — взбадривал он себя.
А вокруг ярилась и бушевала метель. Ветер ветровой вздымал снежные вихри, бесился, скрипел зубами, как гиена, щелкал бичом… Острые алмазные иглы и снопы раскаленных искр со своего кресала швырял в глаза давешнему тамаде!
— Не осилишь, нечисть! Прямыми путями хожу — правого бог хранит! — и грудью рассекал вьюгу… Между небом и сушей стерлась черта, исчез кругозор; ничего вокруг — ни светлого, ни темного, не на чем остановиться взору; все покрыл белый мрак. Смутно помнилось только Гвинджуа, что впереди, на горе, громоздился белым чудищем снежный сугроб.
Кругом, казалось, носились со ржанием бешеные кони; а порой слышался, словно волчий вой, лай и визг собачьей своры, временами же — звон бубенцов. На миг перед ослепшим взором путника как бы распускались диковинные цветы, потом уши ему наполнял грохот вздувшейся Иори, властвуя над всем этим адским шумом — словом, ничего не разобрать!
Завывание и вопли снежной бури разносились над горами, грохот, хрип, звон стоял в полях; взметая глубокие сугробы, залегшие в расщелинах гор, в извилистых лощинах, буран забрасывал путника крупитчатым, зернистым снегом.
Весь съежившись, задубевший, заледенелый, брел он вперед, проваливаясь в забитые снегом расселины, натыкаясь на занесенные кусты, на пни и коряги, цепляясь за разлапые ветви, чтобы удержаться на ногах… Пот прошиб его с натуги, в коленях не стало крепости… Буря таскала, трепала его за загривок — чуть что не оторвала! Он уже выбивался из сил, но, изнеможенный, загнанный, не терял духа, не сгибался, не сломился перед ненастьем. Снова он упал, провалился в снег, снова налетевший ураган стал швырять его из стороны в сторону… Колени у него подламывались, кругом царила кромешная тьма… Вой и визг ветра или бесовской силы оглушал его, трескучий мороз забрался под тулуп и ломил кости. Разъяренным барсом носилась буря, визжала, шипела, рычала на него, бесновалась, осыпала его свирепой бранью и угрозами, и Гвинджуа уже вообразил себя мертвым, закоченевшим в снежном сугробе, уже привиделась ему на мгновение свеча, горящая над его гробом… «Эх, бедолага, вот и черный твой день — вот где довелось пропасть ни за грош!»
— Господь, сотворивший твердь земную, наложи замок на звериные зубы, ослепи глаз ворона-стервятника!
Но какой зверь высунет нос из берлоги, какая птица вылетит на охоту в такое ненастье?
Эх, и чего ему приспичило уйти из гостей?
— Да нет, лучше с вьюгой бороться, чем сидеть за столом с пьяными скотами, любоваться на их свинство! — говорил кто-то в душе у Гвинджуа. Когда ручей замутится, из него и буйвол пить не станет!
Ну, так держись, терпи свирепый мороз, вьюгу, что носится в ярости по заледенелой земле!
Буря схватила его за горло, сцепилась с ним в рукопашной, подмяла его, уже почти придушила — куда уж больше?
Вихревой ветер хлестал бичом все сильней, все бесноватей, колол иглами — точно всю зиму собирался с силами, чтобы нынче наброситься на тамаду! Вокруг намело высоченные сугробы. Верх и низ, небо и земля перемешались, переболтались между собой — и где-то между ними брел, кружил, как отверженный дух, Гвинджуа. Он уж думал, что попал на самое дно преисподней. Ни единого волоска вздыбленной шерсти ночи нельзя было разглядеть — не то что живого, движущегося существа!
— Господи! Дай мне узреть еще раз мир поднебесный, солнечное око!
Тут уж окончательно убедился Гвинджуа, что случилось великое трясение земли; что затормошился в море-океане кит, на котором стоит земная твердь. Кое-как, окоченевшей пятерней перекрестился он и попросил помощи у святого Георгия, обещав ему взамен заколоть упитанного тельца: «Спусти с неба цепь, Победоносец, выведи меня из этого ада!»
А бешеный ураган готовил путнику погибель: гудел, ревел, скликал свои несметные полчища, чтобы похоронить его ничком!
Еще раз налетел вихрь, обскакал его кругом, расквасил ему лицо, размолотил нос, засыпал снежной пылью глаза.
Весь заледенел бывалый тамада — мороз точно набил на него железные обручи. Посмотреть на беднягу — не сразу догадаешься, что человек идет: усы заиндевели, да что усы — ресницы, и те превратились в длинные белые иглы. Так он и брел, позванивая и потрескивая ледяными сосульками.
— Будь ты проклят! — взвыл Гвинджуа в сердцах, провалившись снова в какую-то яму или рытвину, на этот раз по самую шею; снегу ему набилось за пазуху вдоволь! Тут только сообразил Гвинджуа, что, спасаясь с пира, второпях забыл застегнуть ворот, так и остался с распахнутой грудью. Разгоряченный, хмельной — мудрено ли не заметить, да еще при поспешном бегстве? А теперь он ничего уж не мог поделать: пальцы одеревенели, никак не управиться с пуговицами!..
Твердь и хлябь, суша и вода — все вокруг было оледенелое…
Но неукротимый тамада все шагал, шел вперед… Крепкий, как кряжистый дуб… Нет, не шагал, а продвигался кое-как, вслепую, полз, как дубовый корень, медленно и упорно, стойкий духом, твердый, как стальная кувалда!
Метель еще раз обрушилась на тамаду, осыпала его колотушками, как кулачный боец, да с таким ожесточением, что, кажется, живого места на нем не осталось! То, казалось, засасывало его в трясину, то он не мог вытащить ногу из груды скалистого щебня, — точно тысячи бесов вцепились ему в щиколотки и в колени! И еще раз вынырнул из сугроба Гвинджуа, еще раз храбро пересек снежную целину, исхитрился протиснуться, пролезть сквозь извилистые коридоры вьюги, заглянул в глубокие ледяные пещеры, преодолел воздвигнутые ветром и обвалом белые крепостные стены, перелетел со своей хворостиной через высокие снежные башни… Ковылял и переваливался, вприпрыжку и кувырком, вздымая белую пыль, оставляя косолапые медвежьи следы. Попадись он на глаза какому-нибудь бродяге-охотнику, тот наверное принял бы облепленного снегом тамаду за косматого лесного зверя и всадил бы в него горячую пулю — нечего и говорить!
Все снежило и снежило, крупные хлопья сыпались густо с неба, и ветер подхватывал, кружил их… Белые мраморные глыбы и брусья громоздились вокруг… Навалы, наметы…
Похожий на белый стог, шагал закованный в морозную броню, крепконогий Гвинджуа. Шел, падал и снова вставал, и так сотни раз — заледеневший, со скованной челюстью, не
