немногим большего стоят! Зобастый цирюльник — вот кто еще подпевал Катате! А этот пустоголовый, ничтожный Бачхура, с носом, как пест! Утереть себе этот самый нос не может, а туда же, пристал к задире, орал во всю глотку: — «Сменить! Отставить!»
— Рассудите, люди! Выслушайте всеми уважаемого человека!
Но кто выслушает, кто рассудит? Эх, надвое разорвали сердце тамаде, да и только!
— Стоит ли ссориться, браниться, да еще за столом? Ешь, пей, радуйся, наслаждайся! — проповедовал, отрезвившись на минуту, Гвинджуа, к миру призывал, тишины просил: — Не будем разум терять, гневить ангела очага!
Наставление-то он прочел, попытался людей вразумить, но… тут же снова смежила ему веки дремота.
Выбил тот последний ковш чашу из рук и у хозяина, и у тамады! За столом здесь и там дремали гости, свесив тяжелые головы, как созревшие колосья в поле.
Таха, как и Гвинджуа, клевал носом. Скоро оба уплыли далеко по сонной реке, в сонное море…
Эх, разве могло бы вино одолеть Гвинджуа, если бы сердце ему не затуманила обида? Уязвленного человека ведь, известно, хмель разбирает быстрей! А Таха из уважения к Гвинджуа тоже пожертвовал собой. Сказано: «Коли дом твой горит, хоть руки погрей!» Но Таха не выдержал, выбился из сил! Да и впрямь: сколько было трудов и хлопот, пока готовили угощенье — немудрено и с ног сбиться!
Оба сидели, как одурманенные. Гвинджуа развалился, словно обнимая жаркую подушку — так что и руку, угревшись, неохота вытащить…
Хозяйка с большим трудом подняла с места сперва сонного Таху и отвела его спать на кухню: «Ложись, мол, здесь, пьянчужка!» Потом вернулась за тамадой, потрясла его за плечо: «Пожалуй и ты со мной, крестный, отдохни вместе с Тахой!» Умная женщина видела, что плохой из него теперь тамада…
— Нет, спасибо, кума, не могу! Пойду я домой, а то уж мои там тревожатся, меня дожидаючись! Вот, уймутся, успокоятся за столом — я и подниму последнюю чашу, всесвятскую… Без нее нельзя уйти… — И Гвинджуа попытался было подняться, потянулся за чашей, скованный теплом, борясь с дремой, да нет — все тот последний ковш виноват! — не смог руку поднять, ногу распрямить и снова погрузился в блаженное, дремотное забытье.
Молодуха упрашивала его погодить — не без задней мысли, в надежде, что, может, и охотника попросят остаться ночевать…
— Куда вам, дескать, спешить, на дворе мороз, отдохните, отогрейтесь в постели, а наутро уж как изволите… — и так ласково, так нежно проговорила все это, что, наверно, волосатое ухо Гвинджуа сроду не слыхало такой музыки…
— Нет, милые мои, нет… Еще одну, прощальную, и — кличет путника дорога!
В огонь все подбавляли и подбавляли грабовых коряг; тлели раскаленные головни, жар в камине таял, как мед; от гудящего камина и от выпитого вина уютное, сладкое тепло разливалось по жилам тамады, а на дворе между тем ясное, окованное золотыми звездами небо вдруг заволоклось тучами, почернело…
Дверь распахнулась, ворвался колючий ветер, разметал по комнате охапку снежных хлопьев, нарушил блаженный уют.
Повеял из дверей холодок, коснулся горячего лба тамады, и тотчас же рассеялся туман, клубившийся у него в голове; он схватил шапку, башлык и во мгновение ока очутился у дверей, но тут какой-то сцепившийся с соседом драчун огрел его случайно кулаком по голове. Колотушка эта совсем отрезвила его. «Помогай тебе бог!» — пробормотал он сквозь зубы и выскочил на двор, во мрак кромешный, пошел вперед без пути-следа — радуясь, что унес ноги, распрощался со своей неблагодарной паствой! Никто не заметил его ухода.
Время тянулось… Гульба, веселье, забава — преходящи. Опустел и ларец раздора… Разгромленный стол недолго еще продержался — все разошлись. Стихли гам и гомон.
Молодуха подбирала с пола черепки и осколки. Вот до чего унизилась краса — жар-птица!
Хозяйка сетовала и сокрушалась, поминала старинную братско-сестринскую любовь, взаимную ласку и уважение, хулила изменника, осквернителя хлеба-соли, нарушителя дружеской верности.
— У нынешних мужчин душа перцем набита! — говорила она.
Дубленый и вымоченный в вине Мгелхара налегал теперь на джонджоли [5]. Вся давешняя суматоха, на его взгляд, не стоила пустого ореха, червивой сливы! Он плеснул себе в чашку вина из кувшина, огляделся и, увидев, что пить больше не за кого, кивнул кошке, пробиравшейся по столу, среди всего этого разгрома и разора, и мурлыкавшей в предвкушении сытного ужина: — Эй ты, крысоловка, за твое здоровье, хорошенько за домом смотри!..
Дедушка и Таха давно уже храпели наперегонки — кто кого заглушит.
А на дворе разыгрывалось ненастье; тучи мешались в небе, ветер воевал с деревьями…
Гвинджуа шел по проулку между двумя плетнями; потом плетни остались позади, он очутился в поле и твердо зашагал по запорошенному проселку.
— Ну, теперь меряй дорогу! — сказал он себе.
Так шел он вперед, довольный, что убрался вовремя, спасся от этой суматошной гульбы… И было ему так хорошо, точно он прохаживался по весеннему, медовому полю или по саду среди зарослей роз. Он и не замечал, как разыгрывалась непогода, как громоздились, наползая, тучи на черном небе. Вокруг клубилась мгла; завывая, налетал ветер. Вдруг, подхваченные им, задвигались, поползли, закружились клочья промозглого тумана. Белесое облако то вставало прямо перед путником, то подбиралось сбоку, то льнуло к нему, обвивало его, как влюбленная женщина, то окутывало ледяным саваном…
Миновав сухую лощину, что отбегала вбок у верховья ручья, он пустился в гору по крутому, овражному подъему. Да ведь подъем — ветровое гульбище! Вдруг откуда ни возьмись, скатившись с горы, выскочил из лесу ярый, ревучий ветер, заплясал с визгом и воем; колючие алмазные снежинки хлестали в глаза Гвинджуа, буря, метель, вихри летучего снега не давали ему дороги…
— Господи, поддержи путника в пути!
Вдруг повалил крупный град ивернями; словно кто-то отвесил Гвинджуа горячую оплеуху да, сверх того, замолотил по нему кулаками.
— Кто это? — обернулся в изумлении Гвинджуа и угрожающе замахнулся хворостиной.
— Это я! — расхохотался ветер-озорник, с разгона грохнул его каменным турьим лбом и схватился с ним врукопашную — тряс, валил его, нырял ему под силки, бросал через плечо, подламывал под себя, подсекал подножкой — и швырнул-таки оземь, но Гвинджуа не сробел, тотчас вскочил и встретил буяна грудью: «Не испугаешь, видали мы таких!» Фыркая, отбивался, кружил на месте, напирал плечом, рассекал воздушный поток, рвался вперед стойкий, несгибаемый Гвинджуа — разгоряченный вином, обожженный студеным ветром.
— С цепи, что ли, сорвался? — дивился он, качая головой. Но самое жуткое было то, что по пятам за ним — а может, бок о бок, крался кто-то невидимый, неотвязный. — Кто это? Злой дух? Божий есаул? Бес или какая лесная
