ним расправлюсь! — молил тамаду Таха…
А тамаду разбирала досада: почему хозяин дома тотчас же не схватил безмозглого Катату за шиворот, не вышвырнул его в окошко? И почему все остальные не восстали как один человек, не напустились на наглеца, не затоптали его ногами?
— За цветущий колос, за пшеничный цвет дайте мне выпить! — просил захмелевший плугарь Тариман, но никто в этой неразберихе не обращал на него внимания.
— Знаешь, кто я? Дэв, Анхапуз-великан! — хвалился Ципруа, тараща глаза и вытягивая тощую, как у лисицы весной, шею…
Задуй ветер посильней — и, пожалуй, свалил бы этого великана!
— Пей до капли! Не отставать! — гудел Мгелхара.
— Пей, вино молодцу впрок! — упрашивал кто-то соседа.
Таракуча вызывал Ципруа «на алаверди», оба пили, целовались, мусолили друг друга.
А тамада, обесцененный тамада, сидел, замкнув свое сердце… Таха уговаривал его, просил развеселиться:
— Что это тебе щелчок пинком показался?
А тамада явственно слышал, как покатилось с грохотом с пьедестала и грянулось оземь его величье…
Кто поднимет из пыли упавшую славу?
— Нет, уйду, сложу с себя тяжелое бремя! Теперь с меня спросу нет: пусть пьют как хотят!.. — Хозяин заметил, что тамада, отъединившись от стола, задремал — и сам, налив чашу, стукнул ею о кувшин, протянул тамаде:
— Повинуйся моей воле!
— Нет, не могу! Вот подниму прощальную, всесвятскую, и пущусь в путь-дорогу, да и пора уже, небось дома меня ждут не дождутся! — говорил Гвинджуа хозяину и тер себе изо всех сил глаза, отгоняя дрему.
— Никуда я тебя не пущу! Вон стужа какая, камни трескаются!
— Испортилась погода! — качала головой хозяйка.
— Ничего, не беда! Мне ненастье не страшно!
И Гвинджуа поднял было рог, чтобы призвать благословение всех святых, но тут ему закричали со всех сторон:
— За купель и миро! За кумовьев дай нам выпить!
Выпили и за кумовьев! Тут же Гвинджуа перебрал в уме, построил в боевые порядки самые свои глубокомысленные слова, чтобы наконец перейти к прощальной здравице, но… опять прервали его: почему не выпил за женщин? Без них мы ни на что не годимся, женщины и детей растят, и хлеб в тонэ лепят, и в доме день-деньской крутятся! — ласково и растроганно твердили захмелевшие крестьяне.
Пуганый тамада собрался с духом и решил свершить еще один застольный подвиг, — а там он скажет заключительную речь, выпьет напутную, посошок, и пойдет восвояси…
Гвинджуа поднял вместительный ковш, полный вина, и длинно, красно воздал хвалу женскому полу; пожелал здоровья всем присутствующим женщинам, опорожнил посудину до половины и передал ее хозяину… А уж Таха осушил ее до дна.
Да только беда, говорят, — что перепелка: выскочит перед тобой, когда ее не ждешь! Проснулся сварливый Катата — точно бешеный конь с привязи сорвался! Взглянул на тамаду, стоявшего с ковшом в руке, и заорал хрипло:
— Опять этот тамадой? Гнать его! Отставить!
Шумел спьяну Катата, — и на этот раз вторили ему и другие, его одночашники, недопившие, мучимые жаждой из-за долгого молчания тамады.
Озверело слово; взволновалась, заколебалась морская гладь. Изменчиво лицо мгновенного мира!
Не мир, а меч заговорил за столом!
— На том свете тебя ищут, должник преисподней! — смело ринулся в бой против Кататы Ципруа. — Разве подобает нашему почтенному тамаде выслушивать такие слова? Но такой уж ты злыдарь уродился!
— Молчи, сквалыга! Небось сам-то гостя сроду в дом к себе не зазывал! Молчи, гнойные глаза! Вон, перец у тебя стручьями из-под век лезет!
— Эй ты, шкуродер блошиный! Послушайте, чего он тут начекотал!
— Ах ты, угольщиков осел, ах ты, песий клык! — И Катата вдруг налетел на Ципруа, обхватил, стиснул его…
— Пустите меня, я ему покажу! — требовал Ципруа, вырываясь из жилистых рук пропойцы.
— Ну, уважь свою саблю! Ну, попробуй! — насмешливо говорил ему Катата, не разжимая своих железных объятий.
Тлошиаури, весь лоснящийся от сала, с трудом приоткрыл один глаз, но тут же снова закрыл его в сладкой дремоте…
Сцепились пьянчужки, ухватили за вихры, пошли, трясти, таскать друг друга. Разгромили стол — загремела в дальнем конце посуда, полетели на пол черепки, все смешалось в сплошном крошеве. Те из гостей, что поосторожней, решили лучше убраться от греха подальше и — в дверь гурьбой! Заторопились так, словно украли деньги и боялись попасться на месте преступления!
— Господи Иисусе, распятый и воскресший, спаси от напасти! — стонала в ужасе хозяйка, прикрывая рукой глаза, чтобы не видеть всего этого разгрома; потом бросилась расталкивать дремлющего мужа, но никак не могла привести его в чувство.
— Нет, нет, больше не могу! — бормотал сквозь дрему Таха; ему казалось, что это встал над ним тамада с полным рогом, заставляет пить!
Тогда хозяйка беспомощно взглянула на кума Мгелхару, который сидел на своем месте спокойно, невозмутимо… И кум Мгелхара поднялся неторопливо и с силой, не щадя, двинул в ухо сначала Катату, потом его противника; одного налево отшвырнул, другого послал направо вверх тормашками…
— Спасибо молодецкому плечу! — не скрыла радости хозяйка.
Разоренный стол… Лужи вина на скатерти, на полу…
Ципруа нырнул в какую-то мышиную норку, убрался подобру-поздорову. А смутьян, баламут, разоритель пира Катата валялся на полу, весь залитый вином… И все пакости, которые он натворил, и затрещина, что отвесил ему Мгелхара, и оскорбление — успели уже присохнуть на нем, как кровь под ухом… Он словно ничего уже не помнил, ухмылялся насильственно и егозил: «Сцедите мне остаточков из кувшина, а то не встану!»
Молодуха стояла во всей красе, точно мак в алмазной росе, но никому уже не было дела до ее прелести в этой суматохе — все точно ослепли и вовсе не замечали ее быстрых, как молния, обжигающих взглядов. И красотка, забытая и заброшенная, досадовала и сердилась. В душе у Дудгубы была пустота — точно в амбаре у бедняка…
— А тамада?
Свесив голову, далекий и безучастный, сидел медоуст, золотослов… И не было ему дела, кто прав, кто виноват…
Заметно не хватало его за столом — не было больше лада и мира, не стихал гомон, не слышалось дружеских слов, умолкли ласковые беседы. Куда делись единение и взаимопонимание тамады с его паствой?
— Эх, где найдешь родную душу, Гвинджо? О чье плечо можешь ты опереться? Сердце засыпь золой, загаси!
— Стар ты, стар ты стал, соловушко! — твердил он, печально поглядывая из-под бровей.
— Эх, язык золотой, зря ты потрудился! Сахарные речи, в воду вас выбросили! Никто не оценил слово мое могучее! Эх, неблагодарность человеческая! Не жди спасиба ни от кого!
И кто же поверг в пыль величие Гвинджуа? Кто выступил против прославленного тамады? Бесстыжий бездельник, безмозглый пьянчужка, мелех и пустобай Катата! И все его приспешники
