чувствуя ушей, измолоченный до полусмерти, изнемогший… Словом — на грани беды и погибели!
Чуть было не вышибло из него дух! Налетал порыв бури, тряс, ломал, гнул, швырял ошалелого тамаду, мороз все теснее сжимал свои тиски; на шее — пудовая цепь, на ногах — жесткие оковы: ну как, и теперь не сломишься? Не сдаешься, Гвинджо?
Но Гвинджо встречал бурю грудью, как скала… Боролся, стоял насмерть… И вдруг, остановившись перевести дух на каком-то пригорке, по пояс в снегу, увидел вдалеке мерцающие, слабые огоньки, брезжущий свет среди мрака, и удивился, что снова узрел поднебесный мир.
Да это же его село, Швлискури! Ну да, вон впереди Махарикина гора, а у ее подножия деревня! Значит, не обмануло его чутье, значит, он шел-таки правильно, хоть и не по дороге, а рядышком, по гребню вдоль лощины! Всем вам порадоваться так, как обрадовался Гвинджуа!
Внизу, в котловине, ночь была смирна, как ягненок, стояла хрустальная тишина; туда не доносился с вершин гул ветра, ропот стихии! Гвинджуа поглядел сверху на родное селение, занесенное снегами, и рванулся к нему всем существом, словно после долгой разлуки. Ему даже казалось, что он может отыскать взглядом свой дом, осененный высоким тополем. Спросить Гвинджуа, так он заметил даже тусклый свет коптилки, выбивающийся из его окна! Не спит, видно, жена! Крутит веретено в чашке, коротая часы ожидания! Едва ли не мерещилось ему, что он различает сквозь окно живой жар у себя в очаге, тлеющие уголья…
Язык снова стал ему послушен… Он сразу наполовину позабыл войну с ветром и стужей, яростную сшибку с метелью; и широко раскрыл наконец исколотые ледяной остью глаза.
— Молодец, брат Гвинджо, хвалю! Нет, не свалится дерево от одного толчка!
Гордый своей победой над ураганом, стоял он, приосанившись, уперев широко расставленные ноги в твердую, прочную землю, и улыбался, утешенный, услажденный… Перед его взором предстал брошенный им пир во всей его пестроте — первое сегодняшнее поле битвы! — Таха, гости-сотрапезники, Катата — вот кому материнское молоко пошло не впрок! — Но теперь, после жестокой битвы с вьюгой, буянство Кататы вызывало у него только улыбку…
Еще раз окинул он мысленным взором праздничный стол, вспомнил все свои заздравные речи и остался доволен собой… Да, да, ничего не скажешь — помучала его буря, лютее казни не придумать, чуть не вышибла из него дух — а все же он добрался до своего дома!
— Вон Евстафий-угодник, а вон, на севере — Георгий Победоносец — узнавал он на окрестных холмах привычные очертания часовен. — А вон внизу, на мысу, старинный храм божьей матери, — горделивые развалины приковали его взгляд. Сколько сказано им здравиц в завершение пира, во имя пресвятой и всех святых!.. Вдруг он вздрогнул, потрясенный, ошеломленный; что-то взбаламутило его, привело в ужас. Какая мысль обожгла внезапно его мозг?
— Господи, как это со мной могло случиться? — Гвинджуа стоял, словно пораженный громом; хотел было ударить себя в раскаянии по коленям, да не было сил пошевелить рукой…
Ветер все не унимался, налетал на тамаду, дразнил и изводил его — но теперь Гвинджуа было не до войны с ветром! Он внезапно принял какое-то непоколебимое решение, с трудом подобрал с земли окоченелой рукой свою хворостину, сорвался с места и… повернул назад, вновь, как волк, нырнул в белую вьюжную кутерьму…
Буря, обрадовавшись, наскочила, набросилась на него с утроенной яростью. Казалось, сорвались со скал снежные обвалы и низвергаются в долину, чтобы похоронить Гвинджуа!
Вьюга ликовала: заманила путника, добравшегося было до спокойных мест, назад в свое царство! И на радостях ревела, отводила душу, звонила на весь свет о своей победе.
— Нет, теперь уж меня не одолеешь! Теперь я знаю, в чем причина! — кричал ветру Гвинджуа.
И стремился вперед, обретя твердость стали, бесстрашный и необоримый — встань у него на пути железная гора, и ту, кажется, прорубил бы насквозь! Он как бы чуял в себе новый, крепчайший спинной хребет!
Не раз спотыкался Гвинджуа, порой и не удерживался на ногах; проваливался в заснеженные лощины и с трудом выбирался оттуда, чуть не задохшись… И наконец, когда зазвонили рассветные колокола в Шатровани, Гвинджуа бодро толкнул калитку, пересек двор Тахи, и громко, не чинясь, постучал в белую, занесенную снегом дверь своего кума.
— Кто там?
— Плотник, Ноева ковчега строитель! — неуклюже пошутил Гвинджуа.
И тотчас же отозвалась Ноева голубица:
— Кто, кто?
Молодуха Дудгуба, все еще нежась в сладком полусне, угревшаяся, убаюканная мечтами об охотнике Годердзи, стояла, с шалью на голых плечах, за дверью и, вся трепеща, спрашивала нежным голосом: «Кто там, кто пришел?» — надеясь, что случилось чудо и вернулся тот, кого ждало ее сердце.
— Это я, Гвинджуа, ваш кум, крестный ваших двояшек!
Молодуха, хоть и не разобрала слов — путник едва шевелил замерзшими губами! — все же приотворила дверь, словно хотела дать проскользнуть в щелку, впустить тайком своего желанного и прильнуть к нему, прилепиться, как распластанный ком хлебного теста пристает к накаленной стенке тонэ!
— Это я… я!
Перед молодкой, все еще скованной дремотой, стоял белый, изукрашенный инеем, обвешанный сосульками стог, снежная гора. Стоял и… разговаривал человеческим языком! От страха у молодухи подкосились колени.
— Да не бойся ты, сестрица! — уговаривал бедняжку растерянный снежный человек, помогая ей подняться.
— Скажи, кто ты такой? — спрашивала, придя в себя, перепуганная насмерть молодуха. — В самом деле, не злой дух? Не оборотень?
— Да нет, какой же я злой дух? Именно, что не злой, а добрый, с крестом и миром в ваш дом вошел!
Наконец-то молодуха пришла в себя, взяла в толк, кто перед ней… И ей даже стало стыдно за свои страхи.
А Гвинджуа тер пальцами заиндевелые усы, облупливая и обламывая на себе ледяные сосульки, и бормотал:
— Это я, сестрица, Гвинджуа, ваш кум… Крестный… Грех такой вышел — забыл прощальную чашу поднять, всесвятскую… С Махарикиной горы вернулся — тяжек божий долг! Не обессудь, вынеси мне чашу или рог, чтобы я мог бремя сбросить с души!
— Пожалуйте в дом! Извините, что не сразу признала… За нечистую силу, за бесовское наваждение приняла! — сокрушалась Дудгуба.
— Нет, что ты! Я домой спешу! Дома обо мне тревожатся…
«Вот еще ненасытный! Экой ведь падкий на вино — откуда назад приплелся ради одной чарки!» — подумала разочарованная, обманутая в своих ожиданиях молодуха и принесла тамаде оба сосуда — и рог, и чашу, наполненные вином до самых краев, так, что даже несколько капель пролились ей на сорочку.
Гвинджуа набросился на вино так, словно изнемогал от жажды — прямо-таки вырвал чашу и рог из рук Дудгубы.
— Награди тебя бог! Вот теперь я очищу свою
