Довлатов — добрый мой приятель - Людмила Яковлевна Штерн

просьбой застраховать книжки на почте. Несколько дней совесть мучила меня, что «ободрала» коллекционера, пока мне на глаза не попался номер газеты «Нью-Йорк пост», где в отделе «Хроника» рассказывалось, что на днях Томас Уитни купил на аукционе двух арабских скакунов стоимостью по 400 тысяч каждый.

Мы улетели из Ленинграда 5 сентября 1975 года. Довлатов приехал в аэропорт попрощаться, я была уверена, что вижу его последний раз в жизни. Но мы все были так измучены фейерверком предотъездных сюрпризов, устроенных для нас гэбэшниками, что для дополнительных горестных эмоций просто не осталось ни энергии, ни сил. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что гэбисты подожгли входную дверь нашей квартиры в отместку за прием у нас дома писателя и пожарного Денниса Смита и американского атташе в Ленинграде Дональда О'Шиена. Я написала по этому поводу рассказ «Брандспойт и перо», и он потом был напечатан в Америке.

Проведя две лихорадочных недели в Вене, в которой самым приятным воспоминанием было присутствие в нашем отеле поэта Кости Кузьминского, его жены Эммы и их русских борзых, благородных красавиц, мы на четыре месяца осели в Риме в ожидании въездной визы в Соединенные Штаты. Американские иммиграционные службы проверяли, нет ли у нас сифилиса и туберкулеза, и не состояли ли мы в коммунистической партии Советского Союза. Хоть жизнь в Риме была довольно безденежной, мы ухитрялись посылать друзьям домой кое-какие вещи, купленные на римской барахолке, называемой почему-то Американа. Главная проблема заключалась даже не в покупке шмоток, а в их переправке. Мы без зазрения совести нагружали поручениями всех, кто ехал в Союз. Самым вожделенным предметом одежды являлись джинсы, и мы считали своим долгом одеть в них друзей. Иногда кроткие наши «почтовые голуби» оказывали сопротивление. Вот отрывок из письма набоковской сестры Елены Владимировны:

Впрочем, слово Сергею Довлатову:

Мы прилетели в Нью-Йорк в январе, под Старый Новый 1976 год. В аэропорту нас встречало много друзей, и в том числе Гена Шмаков и Анн Фридман. Первое время она очень возилась с нами: раздавала знакомым профессорам в Колумбийском университете наши с Витей резюме, нашла шестнадцатилетней Кате работу бэбиситтера, и меня тоже пристроила нянькой в профессорскую семью, жившую в ее доме. К сожалению, я проработала в этой должности меньше часа. В качестве первого задания жена профессора снарядила меня погулять с их годовалым сыном Беном. Ребенка одели, посадили в коляску, привязали ремнями, сунули в ручку банан. Мы с Беном вышли из подъезда и повернули за угол на Риверсайд-Драйв, в парк, тянущийся вдоль Гудзона. Идиллическая картина — прогулка с американским дитем — продолжалась несколько минут. Вдруг что-то метнулось у меня перед глазами и раздался оглушительный визг ребенка. Его нос и щека были в крови. Я увидела белку, которая прыгнула ему на лицо, вырвала банан и теперь улепетывала прочь. Я с орущим ребенком кинулась домой, родители помчались в травматологический пункт, последовали уколы от столбняка и мое увольнение. Впрочем, получила чек за два часа работы.

Витя, владея «профессиональным английским», стал рассылать по миру свои резюме. Шестнадцатилетняя Катя в качестве бэбиситтера оказалась нашим кормильцем и одновременно готовилась в университет. А я забуксовала. Или закиксовала? С английским на нуле, потерянным статусом старшего научного сотрудника и нереальными амбициями, я то и дело впадала в депрессивные ямы, обливая слезами одежды моих друзей: ежедневно замшевые куртки Гены Шмакова, благо он жил за углом, и изредка — твидовые пиджаки Бродского, ибо в Нью-Йорке он бывал не часто. Я также писала жалостливые письма в Ленинград. Одним из утешителей оказался Довлатов.