Баракукуда вздрагивали. Ты здесь играла во Флориду и продолжаешь резвиться. За что и люблю. Люблю, тоскую и надеюсь, безумная ты, очаровательная женщина, идиотка, последний романтик и солнце мое!
Стихи:
Баракукуда, должен вам признаться
Я не спешу в отдел, папайя, виз…
Ну, мне пора за дело приниматься,
А ваш удел катиться дальше вниз!
Целую, твой Сергей
Непонятно, почему он назвал рыбу барракуду баракукудой, но суть не в этом. Суть в том, что идиоткой и романтиком Сергей меня «обозвал» по делу, потому что я написала ему о своей встрече с «хемингуэевскими» рыбаками. Флоридское местожительство нашей феи Луизы — Ки-Бискейн — очень напоминало Ки-Уэст, где находится дом-музей Хемингуэя, а Ки-Уэст, в свою очередь, напоминает Гавану. Во всяком случае, море и берег с перевернутыми для просушки лодками выглядят и там, и сям одинаково.
Рядом с Луизиным домом находилась гавань, или marina, где рыбаки держали свои рыболовные суда и моторные катера. Подошла я как-то к этой пристани и вижу: трое рыбаков поднимают краном огромную меч-рыбу. Вокруг собрался народ, и молодые люди возбужденно рассказывают, как эту рыбу ловили. Мне, едва говорящей и еще «едвее» понимающей быструю английскую речь, почудился прямой текст из повести «Старик и море». А сами ребята — рослые, белокурые, в клетчатых рубахах нараспашку, на загорелой груди сверкают рыбные чешуйки и морские капли — сами эти ребята напомнили мне Гарри Моргана из романа «Иметь и не иметь».
Я так разволновалась, что забормотала на своем инвалидном английском, как я обожаю Хемингуэя, и какое счастье, что мне удалось встретить почти что прототипов его героев. Рыбаки в изумлении уставились на меня. Наконец, один сказал: «What are you talking about, ma-am?» («О чем это вы толкуете?»). Второй, более учтивый, протянул мне руку: «Jim Hogan. Nice to meet you. And what is your name?» («Приятно познакомиться. А вас-то как зовут?»). А третий, грубиян, пробормотал: «What a nuts» («Ненормальная какая-то»).
* * *
25 октября 1976 года, Ленинград
Здравствуй, Людочка, родная моя!
Долго не писал тебе, извини. Причины изложу как-нибудь. Теперь все будет хорошо, вот увидишь. Хотя переписка замерла на твоей стадии. Какое-то письмо затерялось.
Огромное спасибо за бесчисленные подарки. Все они хороши своей амбивалентностью, то есть украшают душу и бюджет. Давно интересуюсь, что прислать тебе. Подобрать гостинец в страну изобилия нелегко. В голову приходят одни сакраментальные матрешки. Шесть месяцев я находился в Пушкинском заповеднике. Там было чудесно.
Дошли ли мои приветы через Яробина Гилберта? Я двое суток разыскивал его в Москве. А затем беспринципно напился со Славой Леном [наш общий приятель, хороший геолог и плохой поэт — Л. Ш.], так что беседа с Гилбертом проходила в дымке. Помню, что он красивый негр.
Здоровье мое титаническое разом пошатнулось. Прежде, если я слышал, что у кого-то радикулит, то воспринимал это как условную форму общего недовольства жизнью. А теперь у меня и радикулит, и все на свете.
Зато я худой. Отощал в Пушкинских горах. Ел исключительно фрукты и много ходил. Во-первых, экскурсии, да и гастроном на расстоянии четырех километров.
У меня четкое ощущение надвигающихся перемен. Положительных, отрицательных — это безразлично. А силы, естественно, на исходе. И как всегда, полно неприятностей. Страдания же — показатель наших возможностей. Даже показатель силы. Выдержал — значит, способен на это. Установить меру слабости и меру беспомощности — значит возмужать. Вот я и мужаю беспрерывно. Мужаю, мужаю, да и подохну без тебя.
Знаешь, Люда, я не жалею, что бросил университет. Не жалею о том, что поддался литературным иллюзиям. Я об одном жалею — что не сумел тебя замуж уговорить. Надо было с первой минуты ощущать это единственной целью. И с жуткой хитростью действовать. Жениться на тебе и тут уж себя показать…
Твои обстоятельства мне известны. Игорь давал письма. Мы часто видимся и дружим, насколько это реально при его сдержанности. 90 процентов наших разговоров — о вас.
Ты и Володя [Марамзин — Л. Ш.] — единственные люди, не охваченные западным идиотизмом. От одного из друзей я получил на шести страницах изложение какого-то венского трактира.
Состояние у меня нервное. Бывает тоскливо, бывает ничего. Я знаю хорошего человека, который утверждал, что будет абсолютно счастлив, если домоуправление заменит ему фановую трубу.
Мама громогласно и демонстративно тобой интересуется.
Катя в отличие от меня целеустремленная и простая. Думаю, будет инженером. Как там платят у Форда?
Пришли мне свою фотографию. Буду таскать ее в бумажнике, где, увы, достаточно свободного места.
* * *
Упомянутый в письме Довлатова «красивый негр» Яробин Гилберт заслуживает отдельного рассказа.
Он появился в моей жизни благодаря стараниям все той же американской подруги Анн Фридман, ставшей впоследствии переводчицей Довлатова. Анн повесила объявление в Колумбийском университете: «Приехавшая недавно эмигрантка из Ленинграда хочет брать уроки английского языка в обмен на преподавание русского». И мой телефон. Через несколько дней позвонил приятный мужской голос и на вполне приличном, хоть и с акцентом, русском языке отрекомендовался Яробином Гилбертом и сказал, что заинтересован в таком обмене. Договорились о времени его прихода. И вот раздался звонок. На пороге стоял высокий черный красавец, в безупречном английском костюме, вылитый Сидни Пуатье или Дензел Вашингтон. Он учился в Law School Колумбийского университета, иначе говоря, на юридическом факультете. А до этого закончил Гарвард. На момент нашего знакомства Яробину было 25 лет.
Дед Яробина приехал в Америку с острова Барбадос и поселился с семьей в Гарлеме. Там Яробин родился, там пошел в школу и остался бы в той среде со всеми вытекающими последствиями. Отец его работал привратником, мать убирала квартиры. Будучи сама полуграмотной женщиной, она на каждом родительском собрании слышала похвалы в адрес сына, уверовала в его необыкновенные способности и добилась, чтобы его приняли в знаменитую школу для одаренных детей в Бронксе. С этого начался его блестящий путь наверх. Школу он окончил с отличием, в Гарвард был принят с полной стипендией. Не слишком частый, к сожалению, но убедительный пример того, что Америка — страна неограниченных возможностей. К двадцати пяти годам Яробин Гилберт владел шестью языками и знал русский гораздо лучше, чем я английский. Впрочем, это было нетрудно.
Я ужасно стеснялась своей языковой инвалидности,
