относиться к любой лжи. Ее ненавидеть, бороться с ней нужно только всерьез. Как Твен и как Мавр всю жизнь боролись. Откуда же эта общность взглядов, обостренная неприязнь к лжи и обману, в том числе религиозному. Мне думается, если писатель честен и верен правде, он будет служить своим талантом не какому-то определенному классу, а всем честным людям планеты.
Однажды известный американский журналист Ноэл Гроув спросил директора твеновского дома-музея в Хартфорде, штат Коннектикут, мистера Уилсона Форда:
— Почему, по Вашему мнению, книги Твена вечны?
И мистер Уилсон Форд с убежденностью ответил:
— Он разделял наши общие горести. Он был прежде всего человеком.
А если задать такой же вопрос любому читателю книг Мавра, ответ, ни секунды не сомневаюсь, прозвучит почти равнозначно:
— Он разделял наши общие радости и невзгоды. Он был прежде всего человеком.
И в этом «почти равнозначно» — огромная бездна, порожденная средой, в которой тот и другой жили и творили: Марк Твен мог лишь с горькой болью бессилия разделять горести своего американского народа, а Янка Мавр разделял наши радости и силой своего таланта боролся с невзгодами, мешающими всеобщему счастью.
В заметках к «Автобиографии», которые Твен диктовал незадолго до смерти, есть такие строки:
«Они (люди) исчезают из мира, которому не были нужны; в котором ничего не достигли; где жили нелепо и глупо, где не оставили ни следа; из мира, который будет оплакивать их один день и забудет о них навсегда».
Не скорбь ли это человека, отчаявшегося победить в борьбе?
Вспомним еще раз, что говорит вожатый в повести Мавра «ТВТ»:
«А самая главная польза от товарищества воинствующих техников не в том, что они теперь сделают, а в том, что они и в дальнейшем останутся заботливыми хозяевами в нашем огромном общем хозяйстве».
Заботливыми хозяевами в нашем огромном общем хозяйстве… Многим белорусским писателям — и молодым, и прошедшим долгий творческий путь — доводилось участвовать вместе с Янкой Мавром в литературных встречах с минскими, и не только минскими школьниками. В школах. В пионерских лагерях. Во Дворцах пионеров. В крупных областных и небольших районных населенных пунктах. Как бы ни был занят Дед, он по первому же приглашению откладывал в сторону любую работу и отправлялся к ребятам. Как бы худо ни чувствовал себя, непременно поднимался с постели и усаживался в любимое кресло, когда дети приходили к нему домой.
Даже мне иной раз втихомолку думалось, что делает он это без насущной на то необходимости. Особенно в последние годы жизни: и силы не прежние, и здоровье совсем не такое, каким было полтора-два десятка лет назад…
Но попробуй хотя бы намекнуть — сразу на дыбы:
— Если все мы начнем ссылаться на хвори и нехватку сил, кто же с ними встречаться будет, с кого они смогут пример брать? С доминошников, забивающих «козла» чуть ли не в каждом дворе? С матерщинников, делящих поллитровку «на троих» в ближайшей подворотне? — И, поглаживая ладонью грудь в области расходившегося от вспышки гнева сердца, продолжал с глубочайшей, истинно мавровской убежденностью: — Можешь ты объяснить, откуда среди нашей детворы берутся так называемые «трудные» школьники-подростки? В начальных классах — парнишка как парнишка, после шестого, часто седьмого — все наперекор, во всем сикось-накось. Проглядели мальца. И дома, в семье, и в школе, где частенько всех до единого ребят принято причесывать стандартным воспитательным гребешком. А ведь двух одинаковых во всем мире, пожалуй, не сыщется. И чтобы не было «трудных», чтобы не вырастали из них со временем хулиганы и правонарушители, буквально у каждого должен быть свои образец, по которому только и можно, и нужно строить жизнь!
Не убежденность ли это человека, уверенного в несокрушимом, незыблемом могуществе социального строя, при котором каждый трудящийся должен быть и всегда будет созидателем общенародного счастья!
Это — наш строй, наш социалистический мир. И о людях его, прежде всего о юности нашего мира, о молодежи Янка Мавр без волнения и убежденности в ее светлом будущем гоорить не мог.
Впрочем, разве только о наших людях? И в своих приключенческих произведениях, где речь идет о далеких заморских стране, он прежде всего возвеличивает человека — борца, с сарказмом и гневом обрушиваясь на угнетателей всех мастей и убедительно, зримо, на конкретных примерах и фактах разоблачая звериную сущность колонизаторов любых званий и рангов. Любых, какую бы маску человеколюбия и фарисейскую личину носителей цивилизации они ни напяливали на себя! Обо всем этом Дед всегда говорил и писал убежденно и страстно! И поэтому не удивляет, что для каждого прижизненного издания романа «Амок» он обязательно писал новое послесловие о том, как шла борьба индонезийского народа за освобождение от гнета голландских колонизаторов в истекшие между переизданиями его годы. А это и есть ярчайшее свидетельство подлинного интернационализма советского писателя Янки Мавра. Того истинно освободительного интернационализма, какого никогда не было и не могло быть ни у одного из безосновательно приписываемых ему зарубежных «предтеч».
Янка Мавр всегда и во всем своем творчестве был до последней строки самобытен. Говорить о подражании, о заимствовании, о последовании кому-либо — абсурдно. И если была у него душевная человеческая близость с гениальными предшественниками, так только с одним: с таким же неистовым правдолюбцем Марком Твеном.
Они оба смотрели на мир широко открытыми детскими глазами.
Даже самые невероятные мечты для них были и возможными, и непременно осуществимыми.
А поэтому и нашла в их творчестве ярчайшее отображение извечная борьба людей с проявлением зла, вера человека в конечное торжество добра и справедливости.
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Вместо эпилога
В конце мая 1971 года, как всегда перед отъездом в Коктебель, я забежал к Ивану Михайловичу попрощаться.
Дед был очень плох. Опять погас свет в одном глазу. Ослабел, больше лежал. Медленно разговаривал — короткими, негромкими фразами, с продолжительными передышками. Однако не переставал интересоваться каждой новостью, доходившей до его вынужденного недугом одиночества.
Поинтересовался и в тот день:
— Собираешься работать или будешь бездельничать?
В его понимании «работать» означало работу над рукописью за письменным столом. Все, что к этому не имело прямого касательства,— увлечения, как теперь говорят,— «хобби», по-мавровски считалось бездельем. Я ответил:
— Хочу написать небольшую документальную повесть.
— Опять о море?
— Конечно.
Знал, как сразу захватывала Деда каждая новая задумка: не отступится, пока все не выспросит. А он почему-то ни о чем не спросил, не поинтересовался хотя бы сюжетом. Почему? Всего лишь год назад было иначе. Правда, он тогда
