пыли, когда мы вынули деревянный настил из свечной лавки в углу храма, чтобы выгрести оттуда всю слежавшуюся грязь. Оставалось только гадать, в какой момент монетка туда закатилась, неужто ещё в конце девятнадцатого века?
Пока мы убирали из закутков всяческий хлам, Алька с Нюшкой начищали до блеска почерневшие металлические подсвечники, в храме их было штук двадцать, если не больше. Девчонки изнемогали и взывали к сочувствию, показывая всем черные руки, которые ничем не отмывались, но постепенно они всё же справились с послушанием, как смогли.
Ещё в колокольне обнаружились штабеля свечных огарков, выглядели они следующим образом: судя по всему, накопившиеся огарки и сломанные свечки наши предшественники складывали в круглый таз и ставили его где-то у печки, отчего воск частично плавился, но фитили оставались там же. Потом таз убирали, и когда содержимое остывало, то его вытряхивали, и получалась огромная лепёшка, похожая издали на горелые макароны. Таких вот лепёшек, стоящих в пыли друг на друге, Коля с Игорем нашли штук двадцать, не меньше!
Парни посоветовались с матушками и потом ещё несколько недель между делом очищали бесценный стратегический запас. Для этого им приходилось разжигать костёр и расплавлять в тазу очередную лепёшку, дальше они как-то приспособились процеживать жидкий воск, отделяя фитили и мусор, в процессе оба обжигались немилосердно, потому что грязный перетоп пузырился, шипел и плевался во все стороны.
Мы все трудились с раннего утра и допоздна, а ночью сходились в храм на молитву, свет не зажигали, в таинственной темноте горели только лампады да несколько свечей. Там отец Георгий впервые почувствовал себя настоятелем, главным лицом в храме и на приходе, и мы тоже старались относиться ко всему вокруг по-хозяйски. Матушка Татьяна и наша женская часть коллектива бесконечно хлопотали на кухне, готовили еду, накрывали на стол, потом мыли посуду в тазах, вручную стирали, убирали, вдобавок все ещё были заняты на службе в храме почти каждый день.
Праздников летом много, и матушки соскучились по монастырскому служению, они сами упрашивали отца Георгия служить ещё и ещё, хоть им нелегко давалось столько времени стоя петь и читать, а ведь на них ещё оставалось собственное хозяйство с огородами.
Зато уж как старались добрые матушки научить нас всему, что знали сами!
Мы переписывали у них ноты редчайших песнопений, доставшихся от старцев и собранных в самых диковинных местах. Нам с любовью передали в наследство иерусалимские, афонские, грузинские, закарпатские, гагаузские варианты церковного обиходного пения, нас терпеливо обучали уставу, объясняли, как читать по старинным книгам, где всё иначе и текст напечатан сплошной массой без абзацев и выделений красным цветом.
Алька и Нюшка тоже всегда стояли на клиросе с нами на равных, матушки даже доверяли им читать Шестопсалмие на всенощном бдении по старинному богослужебному сборнику. Девчонки незаметно дрались между собой за это священное право, продолжая мило улыбаться, но втихаря за юбками они до крови щипали друг другу руки, сохраняя невозмутимые ангельские личики, потому что в то время сольное чтение Шестопсалмия занимало первое место в их системе ценностей.
Да, действительно, ответственный момент службы, ничего не скажешь, ибо шесть псалмов символизируют Страшный Суд, в храме выключается весь свет, гасятся свечи, и в темноте чтец с единственной свечой выходит на середину храма, ему нельзя ни сбиться, ни оговориться, пока он читает псалмы, поэтому лучше знать их наизусть со всеми непривычными ударениями в словах.
Помню, как меня проняло до дрожи, когда уставщица схимонахиня Евангела передала слова одного из великих старцев, когда-то тоже приезжавшего сюда, мол, все думают, что Страшный Суд будет длиться долго, пока осудят всех живших на Земле и вынесут миллиарды приговоров, а на самом деле он пройдёт ровно за то время, сколько читается Шестопсалмие, то есть примерно за шесть-семь минут!
Я и до этого читала шесть псалмов с особым трепетом, но после слов старца всякий раз мои колени подгибались от страха. Однако, что бы там я ни испытывала, стоя с книгой в тёмном храме, но чтецу категорически запрещается проявлять свои чувства и вносить свои интонации, ему полагается читать громко, ровно и бесстрастно, на одной ноте, чётко выговаривая каждую букву священного текста, соблюдать все ударения и держать единый ритм с хором – так нас учили матушки.
Очень трудно поначалу привыкнуть окать в каждом слове, ведь если написано «Господи, помилуй», то так и нужно прочитать, и ни одну букву «о» нельзя потерять, а в слове «Бог» звук «г» на конце должен аж звенеть, никаких тебе «бок» или «бох». Надо успевать видеть текст на предложение вперёд, отделять каждую фразу короткой паузой, а в конце предложения делать паузу чуть длиннее. И никакого актёрства, декламирования или чтения «с выражением» – умри, тебя здесь нет, есть только твой голос, которому позволено транслировать тысячелетнюю мудрость. И петь приходится примерно так же, в слаженном церковном хоре все голоса сливаются в единый голос, там нет солистов и никто не должен выделяться.
* * *
Так в трудах проносилось время, мы крутились в замкнутом пространстве церковного двора, лишь изредка выбегая за ворота, когда требовалась вода из колонки у пруда. Казалось, что мы здесь уже год, не меньше, и останемся навсегда в этом месте, хотя ещё и месяца не прошло.
С отцом Георгием мы тогда почти не разговаривали, только коротко по делу или так же коротко на исповеди, да и когда болтать? Во-первых, всем некогда, во-вторых, мы общались с матушками, впитывая их знания и опыт, а в-третьих, наш батюшка выглядел больным, усталым и суровым, он резко стал похож на особо почитаемого матушками старца схимитрополита.
За усталостью и суетой я не сразу заметила изменения в себе. Вроде бы всё то же и те же, с кем не бывает, а может просто сказываются усталость и недосып – так я думала, пока новые состояния буквально не взяли меня за горло. Я себя не узнавала, меня захлёстывали ранее неведомые мне чувства и эмоции.
Смотришь на себя будто бы со стороны и не веришь, ты ли это? Похоже, что тебя вдруг грубо вырезали из привычной внутренней реальности и наспех вмонтировали в странный чужой фильм.
Весь день очень хочется спать, но ночью сон пропадает, хотя после дневной суматохи нет сил даже пальцем пошевелить. Однако ночное пространство волнует, всё вокруг вращается, как звёздное небо над головой, в ушах звенит, тело выкручивает то болью, то лихорадочным возбуждением, а когда на рассвете вдруг удаётся наконец-то заснуть, то такое снится!
Утром приходится опускать голову, прятать глаза, ни на кого не смотреть, помалкивать и молиться, чтобы никак себя не выдать, а
