Если нет вдохновенья - голоса нет.
А фальшивого пенья не потерпит поэт.
Легче примет страданье, смирится с нуждой, чем свершит надруганье над песней святой.
Лучше долгие сроки до боли молчать, чем бескровные строки на погибель рождать.
Программа на всю оставшуюся жизнь, программа, которой он не изменял никогда, не сиюминутная вспышка благородства.
А жизнь между тем подступала порой с искушениями к измотанному, больному человеку. Ну, что тебе стоит, соблазняла она, убрать или, на худой конец, сделать чуть менее заметными границы нравственности для себя, почти с неощутимой легкостью перекочевать на поле нечетких этических норм, и вот они - сверхприятные, мало кому доступные, оттого еще более желанные приятные житейские блага: комфорт в быту, всемерное ублажение тела, даже исполнение прихотей...
Он вспоминает: а ведь так было - в молодости, в мирное довоенное время в бытность его журналистом:
Казалась легкой мне дорога, по ней шагал я не спеша.
Высок достаток, слава Богу, чего ж еще?
Но вот душа!..
...я ублажал и полнил тело -душа была почти пуста.
И вдруг уразумел:
я - нищий, убог души моей накал.
С тех пор я неустанно пищу повсюду для нее искал.
...Душа моя!
я ей подвластен, куда там блага и покой!
Вы знаете,
какое счастье жить с ненасытною душой?!
С таким настроением шею под поводок со Старой площади добровольно не подставишь, раз и навсегда откажешься приобщиться к коллективу, который Ал. Соболев в случае с А. Солженицыным охарактеризовал по-своему:
...завыл в зверином исступленье ничтожных подхалимов хор...
Коллектив неспособных петь свободно, как птица вольная. Прекрасно понимающих, что живут в стране-тюрьме, на все лады воспевающих застенок, растленных.
Лишь в далекой дали от такого коллектива могли родиться у поэта Ал. Соболева строки, органически исключающие ложь и приспособленчество:
Кто раз-другой бессовестно солгал, с тем совесть никогда дружить не сможет.
Как разъедает ржавчина металл, так ложь неотвратимо душу гложет...
Это из цикла сонетов Ал. Соболева «Мать».
В рабочих тетрадях Александра Владимировича несколько раз повторяется запись двух фраз, принадлежащих Бертольду Брехту: «В мрачные времена будут ли песни? Да, будут песни о мрачных временах». Я обнаружила их, разбирая рукописи покойного супруга. Отметила, что при жизни он почему-то никогда не обсуждал со мной явно заинтересовавшие, задевшие его слова известного писателя. Записаны эти мысли Брехта были в разных тетрадях, значит, вспоминал о них Ал. Соболев неоднократно и в разное время. Хотел возразить? Не думаю. Здесь вероятно иное: советская действительность с ее неохватно-необъятным изобилием бравурных, веселых песен-бодрячков вроде бы опровергала утверждение Брехта. Но именно «вроде бы», не более. Противоречие было кажущимся: народ, живший в обстановке всеобщего рабства и страха, умолк, замкнулся, перестал сам сочинять песни. Песни нового времени, в виде идеологического блюда, ему спускали «сверху», фактически навязывали посредством «патриотических» кинолент и используя такие мощнейшие неотразимые средства обработки умов, как радио и телевидение. Народ запел песни, созданные в стране-тюрьме тоже ее узниками, но по совместительству: помощниками тюремщиков — поэтами и композиторами. В жизнь людей внедрили песни, в основе которых лежала ложь.
Вспоминая своего покойного супруга, я склонна думать, что слова Бертольда Брехта побудили его к осмыслению парадокса веселья в условиях тюрьмы, заставили заняться поиском причин этого странного и вместе с тем страшного явления. За непроницаемым железным занавесом, окружавшим рукотворный рай, «рай» по-советски, по-коммунистически, иначе - страну-тюрьму.
Заинтересовали Ал. Соболева слова Бертольда Брехта, полагаю, еще и потому, что соответствовали его внутреннему настрою: тщетно было бы искать в его поэзии веселенькие мотивы. Не потому, что был мрачной личностью, а потому, что не нашла его муза поводов для ликования в мрачные времена. Обнаружив это, он, может быть, нашел поддержку и оправдание себе в определении Б. Брехта? Обрел равновесие душевное? Уже только по одной этой причине не мог он приобщиться к сонмищу аллилуйщиков. Он хотел примкнуть к диссидентам, видел в них своих единомышленников. Об этом стихотворение «Еретики» с таким окончанием:
Иезуитам вопреки, через костры, застенки, годы все множатся еретики - правофланговые свободы.
Непокоренные, они сегодня на Руси, в ГУЛАГе высоко держат правды стяги, как негасимые огни.
Еретикам и я сродни.
Но как с ними связаться, где и как найти их адреса человеку, жившему в принудительной изоляции, загнанному в нее? Как свидеться, как войти в их круг? Его «знакомство» с диссидентами долгое время ограничивалось сообщениями о них «враждебных голосов» с Запада. Радиоприемник, особенно в ночные часы, позволял получить запретную информацию сквозь рев глушилок.
Почему Ал. Соболев не оказался в активной части правофланговых свободы? Почему они не позвали его в свои ряды? Думаю, ему не доверяли: как же, автор вполне легального знаменитого произведения - протестант! Как-то в одной из радиопередач с Запада прозвучало имя писателя, которого Ал. Соболев знал по профкому при издательстве «Советский писатель». Имя писателя было названо среди участников диссидентского журнала «Метрополь». Узнав адрес диссидента из справочника членов профкома, Ал. Соболев встретился с ним без промедления. Признанный, известный ныне прозаик, услышав, что Соболев - инвалид войны, да еще второй группы, заявил ему: «Знаешь, есть у тебя “Бухенвальдский набат”, и сиди с ним. Не лезь. Это тебе не по силам». Сказал из гуманных соображений или вежливо отделался? Так ведь тоже могло быть: объединялись вокруг журнала писатели, отвергнутые режимом, почти или вовсе не печатавшиеся. Если поверить его словам как добрым, то надо признать, что в одном он был бесспорно прав и дальновиден: если бы Ал. Соболеву довелось хоть раз «пообщаться» с советским блюстителем порядка, тем паче со следователем, это был бы первый и последний разговор с роковыми последствиями для поэта. Мало того, что он не потерпел бы неуважительного прикосновения, он не стал бы выслушивать ни одного лживого осуждения или порицания. Боюсь, что пустил бы в ход все попавшее в тот момент под руку, не говоря о собственных кулаках. Не секрет, многие из задержанных диссидентов умели выходить из кагэбэшного плена благодаря выдержке, хладнокровию, способности сдерживать себя, владеть собою...
Чем бы кончилась для Ал. Соболева, отягченного двумя фронтовыми контузиями, легковозбудимого, порывистого, встреча в властью в лице «правоохранительных» органов, и гадать не надо. На основании существовавших медзаключений угодил бы он также «на полном законном основании» на лечение в психбольницу. И тут уж не нашлось бы - формально - повода кричать о «карательной медицине». Даже гуманно: «Вот ведь какая незадача, такой талантливый - и сбился с дороги. Повернуть, подлечить...» И это было бы концом до срока, я говорю о конце жизни.
