того, какое лежало на мне, хотя я в качестве сына не отвечал за отца. Так вот подполковник Груздев побывал в окружении. Но пока он оставался в отделе и благотворно воздействовал на подполковника Сваричевского, временами шумливого.
Сваричевский все еще оставался подполковником. Тем не менее, когда полковникам выдали красивые папахи, он добыл себе таковую и стал носить противозаконно и лихо. Вскоре он получил звание полковника, и папаха утвердилась на его голове. Думаю, что папаха ускорила его продвижение по служебной лестнице. Наверное, командующий не обращал внимания на количество звезд на погонах Сваричевского. Его награждали орденами, но звания не прибавляли. А теперь генерал Жмаченко, может быть, заметил несоответствие между погонами и папахой, и устранил его.
Подполковник Груздев повел со мной разговор о вступлении в партию. Это было, конечно, проявлением хорошего отношения ко мне. Он и не догадывался, в какое поверг меня смятение. Я хотел вступить в партию. В ней состояли все работники отдела. Я находился накануне двадцатидвухлетия, и, конечно же, вступление в партию представлялось мне переходом в стадию полной зрелости. Но ведь предстояло рассказать и написать автобиографию. Мою биографию хорошо знали в отделе. Как бы громко это ни звучало, но ведь это факт, что я принадлежал к числу тех, кто «под шеломом взлелеяны, с конца копья вскормлены». Но ведь отец-то мой был арестован, и этого никто не знал, а это оставалось решающей частью биографии. Я страдал. Не выдержал и пошел к Даниленко. Рассказал ему все, разговаривали долго. Даниленко заявил, что на партийном собрании нужно все рассказать. Я ответил: «Хорошо, но убежден, что меня не только не примут в партию, но выгонят из отдела». Даниленко вызвался специально поговорить со Сваричевским. Я предупредил: исход будет тем же. Дело не в Сваричевском, а в отношении к этим фактам, о котором я могу судить с достаточным знанием дела. Даниленко согласился со мной, предупредив, что на собрание он не пойдет: не хочет отступать от своих принципов и злоупотреблять моим доверием. Рекомендации я получил от него, полковника Сваричевского и капитана Сетенко. Принимали меня в партию с большой теплотой, искренне и хорошо высказывались. Никто никаких вопросов мне не задавал. Приняли единогласно. Даниленко отсутствовал, сказавшись больным. Я был рад и измучен. Произошло это в январе 1944 года, в городке Ставище.
К середине января 1944 г. войска 40 Армии продвинулись вперед более, чем на сотню, километров, овладели Белой Церковью. Однако немцы предприняли мощное контрнаступление, и мы перешли к обороне. Продолжалась она недолго. В конце января, начале февраля Армия вновь устремилась вперед, приняла участие в разгроме немцев в Корсунь-Шевченковском котле. Это большой фон, на котором протекала моя повседневная жизнь и работа.
В небольшой городок Ставище я прибыл с ноющим сердцем и больной головой. Причиной тому и другому послужило следующее. Ехал я в полуторке с пожилым (с точки зрения 22 лет) подполковником Стихиным из Оперативного отдела, незнакомыми мне капитаном и лейтенантом. Наш шофер был так пьян, что его усадили в кабину. Ехали мы по мерзлой дороге, вихляли из стороны в сторону и время от времени влезали в сугробы. Тогда шофера сменил капитан. До кабины он добрался сам. Но его очень относительная трезвость никак не компенсировала навыков даже пьяного профессионала. Практически, продвижение вперед становилось невозможным. Дело было к вечеру, и подполковник решил заночевать в каком-то селе, где у него оказались знакомые. Промерзшие и замученные, мы ввалились в хату. Нас хорошо встретили две молодые женщины. Шофер, капитан завалились спать, Стихин, лейтенант и я приняли, разумеется, приглашение к столу. Самогон был хозяйским, американская тушенка, в соответствии с ленд-лизом, наша, мы запировали. Подполковник Стихин вдохновился на чтение стихов. Читал он Некрасова и Никитина, и все шло, как обычно. Я сидел рядом с одной из женщин и беззаботно болтал… Тут подполковник Стихин, на минуту прервавший декламацию, придвинулся к моей даме и обнял ее. Мой славный друг полковник Сваричевский учил меня, что в делах женских первенство принадлежит отнюдь не старшему по чину, не говоря уже о возрасте. Я просто снял похотливую руку подполковника с широкой талии моей собеседницы. Это повторилось дважды. Вдруг подполковник вскочил, поставил меня по стойке «смирно» и приказал отправиться и охранять машину. Я вскипел, потому что хорошо выпил, но лейтенант схватил меня за плечи и вывел на улицу. Мы ушли с ним спать в соседнюю хату. Вот почему наутро у меня болела голова и было муторно на душе. Приехав в Ставище, я включился в очередные дела и забыл это печальное происшествие. Стихин, с которым мы потом часто встречались, о нем не напоминал. Я тоже.
Завершилось окружение большой вражеской группировки в районе Косунь – Шевченковской. Противник предпринимал отчаянные попытки вырваться из окружения. На выручку двинулись в контрнаступление хорошо укомплектованные дивизии, корпус СС, много танков. Армия вела ожесточеннейшие бои. Даниленко и я днем и ночью допрашивали пленных. К нам попал немецкий капитан, комендант какого-то городка, и его переводчица из оккупированных жителей. Оказалось, что капитан вел себя на занимаемом посту прилично и даже имел какую-то связь с партизанами. Не помню, каким образом, но эти показания подтвердились. Поэтому мы позавтракали все вместе в хате, где расположился Даниленко.
Бои становились все тяжелее. Пару раз «Юнкерсы» бомбили Ставище. Несколько бомб упали недалеко от домиков отдела. Одна из наших дивизий, выдвинувшаяся вперед, оказалась отрезанной. Удалось ее вызволить. Как известно, действия 1-го и 2-го Украинских фронтов координировал маршал Жуков. Он бывал и в 40 Армии, но я его не видел, однажды Сваричевский и я присутствовали на узле связи, когда наш командарм Жмаченко докладывал маршалу обстановку. Все испытывали большое напряжение. Усугублялось оно тем, что в штабе Армии некоторое время представлял маршала Жукова генерал-полковник Курочкин. Над нашими головами повисла тягостная угроза трибунала. Генерал Курочкин грозил им при всех обстоятельствах. Может быть, в той ситуации иначе и нельзя было поступать. В трудных условиях войны каждый должен чувствовать, что невыполнение приказа равнозначно смертному приговору. Не знаю. Только генерал Курочкин нагнал страху на всех. Однажды лихой Сваричевский явился с доклада, сел на табуретку и задохнулся от слез. В какой-то момент возникла угроза его отстранения от должности. Я помню, как он сидел на железной койке, уронив голову и комкая в руках папаху. Я сел рядом и сказал: «Все обойдется, если случится беда, мы все запротестуем». «Ты с ума сошел», – глухо ответил «фюрер». Но я находился в своем уме и был полон решимости. И
