шепелявой и кривоногой. Но выросла, живет и называется Александром. Имя Эвир пришлось переменить, потому что в школе эпоху именовали Эвировичем, а это уже оказалось нестерпимым.
Так вот, еще обучаясь в десятом классе, Юрка Зыков поступил в аэроклуб. Он с величайшим увлечением учился летать, рассказывал, как поднял самолет в воздух, как не сумел с первого раза посадить его и сделал лишний круг над аэродромом, но все-таки посадил. Окончив десятилетку и аэроклуб, он поступил в 1940 г. в летное училище. Перед войной я получил от него письмо и фотографию. Юрка Зыков смотрел с нее целеустремленно и решительно. На фотографии надпись: «На память моему старому другу Алексею Ю. Зыков. 28.1.41». После этого прошло ровно три года: его второе письмо ко мне датировано 26 января 1944 года. Юрка писал:
«Здравствуй, дорогой Лешка!
Первый раз за столько времени получил от тебя письмо. Как это меня обрадовало! Ведь ты понимаешь, сколько я потратил бумаги на письма, чтобы найти тебя в вихре событий. И ведь не смог. Ты меня нашел. Был ведь в Москве и у твоей матери адрес взял (48945), да он, как видишь, не тот оказался. Но, слава богу, все в порядке. Лешка, дорогой, сколько воды утекло за это долгое время. Ты знаешь, наверно, начал я под Сталинградом, когда немецкие войска только начали прорываться к Дону. И вот начались бои, которых мир не видел и каких с тех пор и я не встречал. А много пришлось мне пережить и увидеть. Большой путь пришлось мне проделать от стен Сталинграда до глухих болот и лесов Белорусии. И хоть бы день отдыха. Много приходится летать. Был вот случайно в Москве. В командировку летал. Семь дней пролетели, как в тумане. А после опять бои, да какие! Орел, Севск! И везде, где трудно было нашим наземникам, шла воздушная гвардия, славные пехотинцы воздуха – штурмовики. Ну так вот. Был в Москве и увиделся, конечно, с Кети. Поверишь, ничего особенно близкого между нами не было. Чудная она, правда, очень (Я, конечно, думаю, что про мои строки она ничего не узнает никогда). Сижу на задней терассе, вдруг врывается, как смерч, и сразу целовать. Я от неожиданности ничего сразу не понял. А придя в себя, я вежливо, взаимнообразно с ней поздоровался. Ну, а потом, когда было свободное время, сходили вечером в кино с ней. И однажды, этак часов до двух, провел с ней вечер у нее в доме в комнате, что наверху. Договорились до того, что она, дурочка, чуть не расплакалась, схватила мой пистолет, направила мне в грудь и говорит, что мол все равно обману ее и уж лучше, если ни ей не достанусь, так уж другим тоже. Едва отобрал его. Пришлось прочитать ей нотацию, как Онегин Татьяне: «Услышал я души доверчивой признанье. Мне ваша искренность мила, она в волненье привела давно умолкнувшие чувства. Но вас любить я не хочу…» (Как видишь, небольшая только перестановка слов). Ну а потому и было печальным наше прощание. Видишь ли, я прочел несколько твоих писем к ней. Она дала. Ну и я пощадил твои чувства к ней (мне показалось, что они у тебя к ней есть) [5]. Может быть, это и не так, и ты скажешь, что я был тогда глуп. Но зачем зря, из-за нескольких минут личного счастья коверкать человеческую душу. Вдобавок у меня в Москве есть хорошая девушка – Люся (ты знаешь ее). Я половину проведенного в Москве времени жил у нее. Жив буду, пожалуй более серьезно подумаю насчет нее. Уж очень она хорошая, во всех, и физических и моральных, отношениях. Ирина Брунс и Зина Смирнова (я с ними веду переписку), по моему, и то гораздо лучше Кети. Хотя последняя и не так уж плохая девушка. Но пишет только уж очень глупая. (Я везде оставляю стиль и написание автора. – А. К.) Слишком много в ее письмах лирики и романтизма. Я часто задумываюсь над ее письмами, как она их пишет, что думает в тот момент? Читать их приятно, но слишком странно звучат их строки в нашей суровой боевой обстановке. Вспомнил я только что один случай. Когда сбили меня (это было под Сталинградом) упал я в степи. Выскочил из самолета, он горит, патроны рвутся. Отбежал несколько шагов и упал. Пришел в себя и, как сейчас помню, сухую траву кругом, а вверху в, сине-синем небе бегут реденькие белые облака. Кругом тихо, где-то голоса людей, которые меня искали. А по одной былинке ползет «божья коровка» и нет ей до меня никакого дела. И лицо у меня все в крови, рука и нога перебиты, и так тяжело и тошно мне стало, а пошевелиться не могу. Хотел крикнуть, да какой-то хрип получился вроде стона. Тут меня и подобрали. И долго я вспоминал это видение. Живет ведь такая тварь, жизнью наслаждается и никакого ей дела нет до судьбы твоей. Такова и Катерина. Трудно ей, носящейся в заоблачных мечтах, понимать нашу суровую действительность.
Иринка Брунс сейчас в Куйбышеве, работает на заводе. Я с ней с 40 года веду регулярную переписку. Недавно, точнее, после Москвы, начал переписку с Зиной Смирновой. Она обижается на тебя за твое молчание. Она всё моими письмами восхищается, а что в них прекрасного? Анна Федоровна Сазонова (наша бывшая учительница литературы. – А. К.) передавала через нее мне новогодний привет.
О себе. Воюю понемногу. Четыре раза награжден: два «Знамя», Отечественная и медаль. Гвардеец, полк краснознаменный. После командира полка, один из первых. Это мое положение. Ну а жизнь течет в общем неплохо. Работы много, полетов много, а ответственности еще больше. Видишь, Лешка, какое вышло длинное письмо. Приходится кончать. Пиши, друг. Буду ждать. Мой адрес ПП 42066. Ну вот и все. С приветом Юрка».
Я переписал это письмо, которое не требует комментариев и не может быть прокомментировано. Наташенька, вот таким был Юрка Зыков. Он же Герой Советского Союза, летчик-штурмовик. Такие ребята и разгромили немцев. И не надо удивляться тому, что он, каждый день плясавший в паре со смертью, не думал о ней, а строил планы насчет Люси, сравнивал ее с Катей, Зиной, Ириной. Ему было 22 года, он был еще, как и я, Чубуком, не знавшим, какая из Мил лучше. Вот только страшная война посадила его за штурвал бомбардировщика. Поэтому, между прочим, остался жив другой, нынешний, Чубук.
Больше я не получал писем от Юрки Зыкова. Его атаковали
