спрыгнул с коня и угодил по колено в воду. Пошел в темноту. Набрел на какую-то хату. Постучал, меня впустили. В полутемной комнате сидели мужчина и женщина. Они быстро налили мне большую кружку какого-то сладкого горячего отвара. Я немного согрелся, поблагодарил, побрел дальше. Прошагал по воде километра два и все-таки нашел своих. Промокшие до костей, мы добрались до места часам к трем ночи. На холодной печке я продрожал до рассвета. Утром отдел снова двинулся вперед. Подполковник Браверман и я задержались на сутки. Дул холодный ветер, падал мокрый снег. С трудом добирались мы до Гайсина. Я снова ехал верхом, подполковник и Лиза ежились в телеге. Конь мой крутил головой, не хотел идти против ветра, норовил сойти с дороги. Я смертельно хотел курить, но замерзшими пальцами не мог свернуть цигарку. Подполковник Браверман спрыгнул на землю и рысцой трусил за повозкой. Кажется, ему не помогала даже классическая музыка.
Наконец мы въехали в Гайсин. По обочинам дороги лежали трупы убитых немцев в белых маскхалатах, виднелись присыпанные снегом воронки от авиабомб, попадались брошенные машины, пушки, ящики со снарядами. Проехали мимо мрачного здания, обнесенного колючей проволокой, окруженного вышками для часовых. Это был страшный гайсинский лагерь, где немцы зверствовали над пленными. Теперь здесь никого не было.
Веселенькая регулировщица указала нам дорогу. Покатили по улицам, увидели капитана Даниленко, шагавшего со своей потрепанной полевой сумкой. Я его окликнул. Он обернулся и удивленно произнес: «Это вы? Вы похожи на Христа, въезжающего в Иерусалим». «Возможно, – ответил я, – мы оба страдальцы за грехи человечества. Но источники наших страданий – разные: я замерз, как собака. Едва ли Христу было так холодно при въезде в Иерусалим, как мне – в Гайсин». Даниленко рассказал, что он рассматривает на заборах и стенах домов опознавательные знаки немецких воинских частей (они были нам известны из разных источников). Немцы, отступая, оставляют их для отбившихся подразделений. Совершенно ясно, что отступающие соединения мешаются, порядка в отступлении нет. Даниленко сказал, чтобы я быстрее приводил себя в порядок и присоединялся к нему. Он уточнил нам дорогу к разведотделу. Я въехал во двор, кинул поводья встретившему нас бойцу и побежал к полковнику Сваричевскому. Он увидел меня и сказал Ане: «Дай ему водки, а то он сейчас умрет. Посмотри, какой он синий». Она налила мне кружку, я выпил и попросил закурить. Полковник величественно указал рукой на чемодан. Там лежали сигары, и я выбрал самую длинную. Полковник заметил: «Вот черт, выбрал-таки самую хорошую». Я закурил. В это время вошел капитан Даниленко. «Анюта, – крикнул Сваричевский, – дай и этому водки!» Мы снова выпили. Даниленко разгладил усы. Он доложил о результатах осмотра заборов Гайсина. Новых воинских соединений не обнаруживалось. Кажется, подтверждается бегство немцев. Пленный капитан показал, что он потерял управление батальоном, вынужден был бросить машины и впрячь лошадей в орудия. Мы собрались уходить, когда Аня подала мне толстое письмо от Жени Торбиной. Это было 15 марта 1944 года, т. е. равно через 1988 лет после убийства заговорщиками Юлия Цезаря.
Женя Торбина писала, что больше меня не любит. Ей нравится капитан из артиллерийского управления. Я принял это известие совсем спокойно и вдруг подумал: когда я встречался с Женей, мне было хорошо. Не встречаясь с нею, я не скучал. Вспомнил, как провожал ее в Василькове в госпиталь (у нее болели глаза). Тогда промелькнуло: жаль, что она больна. Уходит? Ну что же. И это настроение я выразил в плохом стихотворении, написанном 17 декабря 1943 г.
И ты ушла… Безмолвен тихий вечер.
Мороз, луна, унявшая метель.
Ты тихо обняла меня за плечи
И чуть мелькнула серая шинель…
Иди… И я пойду путем бездомным,
Но буду помнить отгремевший бой,
Как, выйдя из него, однажды ночью темной
Я был обласкан и согрет тобой.
Я послал Жене коротенькую записку, подтверждавшую получение ее большого письма. В дневнике 17 марта 1944 года записал: «Женька такое дело, которое не стоит размышлений». Но я размышлял. Почему я не тоскую по Жене? А по ком я тоскую? И я живо вспомнил короткие минуты мотылькового солдатского счастья и ни о чем не пожалел. Потом подумал о горькой тоске по забывавшим меня девушкам, о том, как проникновенно слушал грустное танго «Дымок от папиросы», хотя сам и не курил: не разрешали. Теперь не было тоски, а я с наслаждением и беспрепятственно дымил махрой. Вертинский со слезой пел:
«Кто любит свою королеву,
Тот должен уметь умирать».
Бог ты мой, сколько раз я слушал эту пластинку и как верил ей! А теперь, когда смерть висела над головой, я боялся ее, как затравленный волк, и, как волк, не помышлял о ней, если смерть непосредственно не грозила. Но любил я жизнь. Она пока и была королевой.
Целый день капитан Даниленко и я допрашивали пленных. К полуночи закончили дела, пошли спать в отведенный для нас дом. Вошли в комнату, освещенную керосиновой лампой. На одной кровати лежали Меньшиков и Чернозипунников, на другой две девицы – хозяйки дома. Увидев нас, одна из девиц взвизгнула: «Еще пришли! Неужели в городе нет других домов?» Даниленко хмуро ответил, что у нас нет времени для поисков, нам нужно проспать до утра. Девица не унималась, удивляясь нахальству людей, врывающихся в чужой дом. Тогда я спросил, всегда ли она была такой храброй, выгоняла ли на холод и в грязь немецких офицеров или солдат. Девица немедленно заткнулась, а я добавил: «Мы уснем и вы сможете перегруппироваться на постелях. Сейчас расположение не слишком рационально». Девицы взвыли от злости, а капитан Меньшиков призвал меня к порядку: «Кац, заткнись!» «С удовольствием бы…» – ответил я. В это время мы с Даниленко расстелили на полу шинели, сняли сапоги, повесили на них прелые портянки и, словно пушки, перевернули их жерлами в сторону девиц. Это было покрепче, чем дымок от папиросы. Погасла лампа, мы уснули.
На следующий день я забежал снова в этот дом. Выдался свободный час, и я решил вздремнуть. Меня встретил хозяин дома – здоровенный старик кулацкого вида. Оказывается, он слышал ночной бой, который мы вели с его темпераментной дочкой и теперь очень боялся. Он угостил меня кружкой браги и принес извинение за эту «кобылу», как он очень метко выразился. Я его извинил. А что, собственно, мог я еще сделать?
Наступление
