Зоя Вадимовна. Я не застал их старшего брата, совершеннейшего дореволюционного французского маркиза, по словам его знавших. Валериан Вадимович был когда-то членом Английского клуба. Он говорил: «В клубе за соседним столиком со мною постоянно обедал сын Достоевского, и, к удивлению, он был вполне приличным человеком». Из этого видно, что Величко был очень консервативен и не считал писателя Достоевского нормальным приличным человеком, видя в нем предтечу пришествия большевиков — слуг и приспешников Антихриста. Величко и Льва Толстого опасался как тлетворной личности, говоря о нем: «Граф был отъявленным анархистом и неоднократно публично желал разорения храмов и уничтожения духовенства. Его недаром предали анафеме как слугу дьявола»
83.
Величко был с детства связан с близлежащими храмами и монастырями. Рядом с его особняком был ныне снесенный храм, а чуть подальше — церковь на задах Петровки-38 уцелела, но
была обезображена. Особенно близко он был связан с Высоко-Петровским мужским монастырем. Изо всех этих храмов, когда их стали разорять большевики, духовенство стало передавать ему, как очень почтенному прихожанину, на хранение самые ценные иконы, рукописи и утварь. В частности, из снесенной церкви рядом с его домом 84 ему передали две подписные иконы письма Симона Ушакова.
Особняк Величко помещался прямо над Цирком и Центральным рынком, к нему можно было подняться по лестнице и со стороны Цветного бульвара, и со стороны Петровки 85. Величко был врач-терапевт и очень хороший диагност. Как все старые русские врачи, он был универсалом и ставил диагнозы без ошибок. У него была масса постоянных пациентов, которые верили только ему. В тесном коридоре его особняка вдоль стен сидело человек 15–20, а во дворе всегда стояло такси, чтобы везти его к больному. На ободранных дверях, под характерным ампирным деревянным козырьком, были деревянные резные львиные морды, потом уничтоженные домоуправлением. Зарабатывал Величко очень большие деньги, и все они шли на покупку икон.
Внешне он был изящный европейский старик среднего роста, с усами, в черном пиджаке, серой вязаной жилетке и в черном галстуке с жемчужной заколкой. Похож он был и на Ромена Роллана и на других европейских интеллигентов его поколения. Внешность он имел скорее петербургско-европейскую, а не московскую. Меня, совсем молодого человека, он провожал до холодных сеней, как он всегда провожал своих гостей до революции. В коридоре, где сидели со скорбными лицами больные, висел совершенно черный портрет братьев Жемчужниковых, с одним из них был знаком Величко, он-то и подарил ему этот портрет. Еще отец Величко купил у наследников Тропинина его юношеские работы, когда он был крепостным графа Торкова: альбом ранних рисунков и копии с Грёза и Фрагонара. Альбом Величко уговорили продать в Третьяковскую галерею, и в ее советском каталоге упоминается фамилия бывших владельцев.
Большевиков Величко терпеть не мог. Но как врач лечил всех подряд, в том числе и семьи красных бонз. В этом одна из причин, что его не арестовали и особняк не разгромили. Вторая причина его уцелевания — это Павел Дмитриевич Корин. Корин, любимый ученик Нестерова, был очень сложной и политически противоречивой фигурой, близко связанной с семьей Максима Горького 86. Ученик Нестерова, Корин, попал в круг Максима Горького, чей портрет он написал на Капри 87. Корин вполне прижился в горьковском «чекистском обезьяннике» и сделал себе на нем карьеру. Правда, периодически он безобразно напивался и валялся на земле, плача и причитая: «Топчите меня ногами, я предатель!». Грабарь и Корин поручились на Лубянке за Нестерова, но при условии, что они будут его контролировать и держать под колпаком в квартире на Сивцевом Вражке. Нестеров так и умер почти под домашним арестом. Он писал портреты ученых и боялся писать изображения монахов, которые не одобрялись на Лубянке. За это хорошее поведение его частенько подкармливали большевики 88. Находясь под чекистским колпаком, Нестеров всего опасался, и к нему тоже боялись ходить, как к человеку, чьи контакты просвечиваются агентами.
Дочери Нестерова тяготели к непоминающим и ходили в храм Ильи Обыденного, где одно время было много катакомбников. Мне рассказывали, что дочери прямо говорили единоверцам: «К нам в дом не ходите, нас контролирует НКВД, и отца, и внука поэта Тютчева, и искусствоведа Дурылина, и всех, кто к нам ходит. Соседи как попки выскакивают, когда к нам люди приходят». Так что Нестеров жил в изоляции и глядел на все и на всех затравленным волком. Он был опасен НКВД как один из духовных вождей предреволюционной интеллигенции, и его окружали агенты 89.
Павел Корин, задумавший и написавший картину «Последний выход» 90, был вынужден ее сжечь по требованию Лубянки. Для него это был очень большой удар, от которого он никогда не оправился. Остались портреты к этой картине, среди них большой портрет митрополита Сергия Страгородского, основателя чекистской сергианской церкви 91. Корина большевики духовно сломали, и он стал, по примеру своего учителя Нестерова, писать портреты и делать эскизы для мозаик метро. Любителем икон Корин был неистовым и часто ходил к Величко любоваться его сокровищами. А сокровища там собрались немалые. Величко скупил почти все иконы из собрания Виктора Васнецова, у него также была масса икон из закрытых московских старообрядческих моленных.
Семья Виктора Васнецова, да и он сам, не заискивали перед большевиками и не подлизывались к ним, и находились в молчаливой оппозиции к красному Кремлю. Нестеров был из ела-бужского купечества, а Васнецовы — из вятского духовенства. Им все, что произошло после 1917 года, явно не нравилось. Сын и дочь Васнецова были катакомбниками. Я их обоих внешне помню. Сын Васнецова, седой господин с эспаньолкой, ходил к Величко не только продавать иконы, но и молиться. Величко его уважал как личность, объясняя, что сын продает собрание отца, так как ему нечего есть, и он принципиально не хочет служить большевикам. Корин, по-видимому, защищал Величко на Лубянке 92.
Любая подпольная антисоветская организация 93 при широко разветвленной осведомительной сети органов ГПУ была легко выявляема и проваливаема. Именно поэтому большинство катакомбных общин в Москве и Подмосковье были разгромлены. В те годы любое сборище вызывало подозрение. Уцелели или только почти семейные, десятилетиями проверенные сообщества, или же те общины, которые имели мощное прикрытие на Лубянке, которая считала выгодным для себя иметь такое выявленное подпольное объединение, чтобы его легко было отслеживать.
В данном случае, община Величко контролировалась НКВД через Корина, который подсылал туда своих людей. В общину Величко
