постоянно приходили «нестеровские мальчики» от Корина
94. Присылала и жена Корина каких-то юрких дам в платочках, все вынюхивавших и выспрашивающих. Корин давно связался с Московской Патриархией и умело затягивал Величко в контакты с ними. Корин ввел к Величко дальнего родственника Алексея Симанского, Алексея Даниловича Останова, создателя Археологического кабинета при Семинарии и Академии в Загорске. И его отец, управляющий делами Симанского, Данила Андреевич, и его сын, Алексей Данилович, умерли не своей смертью — их залечили врачи-чекисты
95.
Алексей Данилович, увидев иконное собрание Величко, решил тоже наложить на него лапу. Для этого он организовал встречу Величко с Алексеем Симанским. Это произошло за городом, на даче Патриарха. Был ужин, Величко много говорил с Симанским по-французски 96. За ужином Симанский сказал Величко: «Я знаю, вы нас не признаете, но я должен ввести корабль Церкви в мирную гавань и тогда все примирятся». Величко сказал потом сестре Зое Вадимовне: «Знаешь, Зоечка, он вполне воспитанный, учтивый человек, но серой от него все равно пахнет». Симанский заверял Величко, что он как мог облегчал участь всех арестованных священников. От дальнейших встреч с Симанским Величко уклонился. Симанский, по-видимому, хотел, чтобы Величко завещал свое собрание Патриархии, а через «органы» он знал о катакомбной общине, собиравшейся у него.
Величко, когда его везли к больному через Красную площадь, отворачивался, чтобы не видеть Мавзолея Ленина. Величко называл Мавзолей — «это». Он считал, что «это» поганит город и является олицетворением присутствия Сатаны среди святынь. Из медицинских клиник Величко убрали, так как он перед едой всегда крестился, а у себя в кабинете вешал икону с лампадой. Вся семья Величко была на редкость духовно независима, ни перед кем никогда не унижались, и, если надо, умерли бы достойно. И сам Величко, и его старший брат «маркиз», и обе сестры никогда не женились и не выходили замуж, живя в миру монахами и монахинями 97.
Однажды Величко на Фомину неделю предложил мне сходить в Высоко-Петровский монастырь, где он раньше часто бывал. Был прекрасный весенний день, монастырь был запущен, и еще никто не знал, когда рухнет проклятый Богом большевизм, и мы с Величко сидели на нарышкинских белокаменных в гербах гробницах и беседовали. Тогда еще была цела нарышкинская усыпальница вокруг гранитного памятника под железным навесом 98. Величко хорошо знал и настоятеля, и многих из братии. Все они не поминали большевиков и за это их всех, вместе с настоятелем, арестовали, вывезли за город и расстреляли, закопав в одну братскую могилу.
У Величко служили в задней комнате, часть которой была отгорожена двумя старинными шкафами, которые, открываясь, превращались в киоты, полные древних икон. Между шкафами было пространство с завесой. За завесой стоял ореховый столик, где всегда лежало древнее, в серебре, Евангелие, кресты в жемчугах и серебряная с эмалью чаша из Сольвычегодска, 17 века. Один из крестов был с мощами Собора Московских чудотворцев, из снесенного Чудова монастыря. Все это скупил Величко после революции. На стенах этой комнаты висели иконы Итало-Критской, Афонской и позднегреческой школы. Была одна Итало-Критская Мадонна из бывшего собрания Васнецова, она еще до революции репродуцировалась в издании Императорской Академии художеств 99.
К Величко ходило несколько человек, бывших чад расстрелянных монахов, и несколько прихожан из закрытых храмов рядом сего домом. Приходило несколько стариков из его старых знакомых 100. Среди этих господ были двое, бывшие когда-то «мужами света», то есть связниками у непоминающих. Один был уже очень стар и плохо слышал, а второй — Николай Николаевич 101 — жил в переулке около Мясницкой, и мы с ним обычно шли пешком с Трубной от Величко. Он был в ясной памяти, но очень и очень одинок и нездоров, в его длинной узкой комнате было всегда полутемно, в клетке прыгала канарейка, а на стенах было много икон и всегда горела зеленая лампадка. Уютный и добрый был человек 102.
Николай Николаевич мне много рассказывал о движении непоминающих. Оно несколько отличалось от движения данилов-цев, то есть разъехавшихся монахов Даниловского монастыря, создавших Истинно-Православную Церковь. Непоминающие примыкали к ним, но в основном это были женатые священники и миряне, хотевшие создать свою, независимую от большевиков, Церковь.
Поначалу они служили отчасти открыто, потом постепенно ушли в подполье. Все это началось еще при жизни Патриарха Тихона. Якобы, Патриарх Тихон говорил: «Делайте как хотите, но на меня не ссылайтесь. И, главное, им не попадайтесь. Меня самого чекисты рогатками окружили, и я себе больше не хозяин» 103. Известная Декларация Страгородского была завершением долгой нездоровой ситуации, так сказать, последним гвоздем в гроб независимой Патриархии.
Непоминающие создали в Москве и в Московской губернии Предсоборное совещание, дублирующее и Синод, и самого Патриарха Тихона, и митрополита Петра Полянского. Николай Николаевич говорил, что Патриарх Тихон заявлял тогда своим ближним: «Я больше не управляю Церковью, за меня они [чекисты] все решают, я только подписываю. У них есть план вообще уничтожить в России православие, и поэтому боритесь и молитесь как можете и умеете».
На рубеже двадцатых и тридцатых годов Предсоборное совещание было почти полностью единовременно арестовано. Был и свой Иуда, непоминающий священник, предавший чекистам место, где проходило собрание. Он потом отрекся от сана, клеветал на Церковь, запил и повесился в пьяном виде. Дети его все погибли во время войны.
Митрополит Петр был очень недоволен, что непоминающие создали свою иерархию и обходят его стороной. О Патриархе Тихоне говорили тогда как о слабом бесхарактерном старике, его жалели и знали, что он обречен. Когда его отравили, то никто
не удивился, а просто жалели его. А вот митрополит Петр был, по словам Николая Николаевича, честолюбивый капризный человек, он хотел сыграть свою особую роль примирителя Церкви с большевиками. Правда, он не зашел так далеко, как митрополит Сергий Страгородский, который убрал его как конкурента, собственноручно подписав согласие на его уничтожение.
Интересны были высказывания Величко о природе сергианства: «Сергианство было продолжением синодального периода. Тоже рабство, как все эти два послепетровских столетия, когда иерархи боялись императоров. Но те, дореволюционные [иерархи] были порядочными людьми, а эти — сплошь агенты».
Величко был носителем идей среднего русского дворянства, их независимого, обособленного от имперской власти существования в своих имениях, где помещики жили в единении со своими крестьянами 104. Величко считал, что вся беда была в том, что часть господ не жила в имениях, и там
