где-нибудь на фабрике или ещё от какой-либо подобной деятельности для фронта.
Многочасовое сидение или стояние в затемнённых поездах приводило часто к необычным разговорам, часто даже очень доверительным между совсем чужими людьми, которые никогда больше не увидят друг друга. Всякого упоминания политики, конечно, тщательно избегали.
Поезд вёз меня на юг. Напротив меня сидел солдат, который предложил мне сигареты и шоколад, а я поделила с ним свои бутерброды. Вскоре он начал рассказывать о своих военных впечатлениях и о своём ужасе, пережитом при отступлении из Франции. От Парижа до Бордо дороги были забиты колоннами беженцев, перемешанными с частями так же бегущей французской армии. Преследующие танки давили всё, что попадалось им на пути.
Он проезжал мимо одной застрявшей нагруженной сеном крестьянской телеги. Высоко наверху лежали маленькие дети, их белокурые волосы развевались на ветру. Поравнявшись с ними, он увидел, что они, все трое, были мертвы: «Три таких маленьких крошки, совсем одни в этой сутолоке. Я не смогу этого никогда забыть».
Теперь он был переведён в Польшу. Я заметила участливо: «Но ведь там должно быть ещё ужаснее». – «О, нет, – отвечал он, – французы, они, как мы, но поляки – это нечто совсем другое». Он имел в виду, что они «недочеловеки»; он, по-видимому, уже не мог думать самостоятельно и критично, полностью попав под влияние гитлеровской пропаганды.
Когда я вспоминаю о войне, мне кажется, как будто бы всё время была зима или мрак – распутица с мокрым, хлипким снегом, грязь и холод, куда ни глянь. Я совершала бесконечные поездки с разрушенных, туннелеобразных тёмных вокзалов, чьи решетчатые крыши зияли выбитыми стёклами. Остановившиеся или разбитые часы, никаких носильщиков, никаких тележек со съестным или предметами первой необходимости в дорогу, никаких прилавков с книгами или газетами. Даже плакаты «Kohlenklau» – изображение гномика, который с хитрой гримасой тащит свой украденный мешок с углём, – свисали, разорванные, со стен, и никто их уже давно не обновлял.
Грустные, оторванные от дома, потерявшие корни люди, толпившиеся на перронах, превратились в одну тёмную человеческую массу, которая пробиралась к своей цели сквозь лес плакатов, лозунгов и призывов, расклеенных повсюду и кричавших большими словно кровью написанными буквами: «Колеса катятся для победы!» – «Фюрер приказал – мы следуем за ним!» Въезжал поезд, и отчаявшаяся толпа пыталась взять его штурмом. Кто был внутри поезда, сидели в затемнённых переполненных купе и едва ли могли выглянуть в окно, в чёрную ночь.
Люди с вечно урчащими от голода желудками, охваченные постоянно сосущими их заботами, постепенно отупевали. Однако вдруг выплескивались гневные взрывы, как воздушные пузыри, которые, достигая поверхности, лопаются. Как же можно было спокойно смириться с фактом, что все лишения, все страдания были напрасными?
Но когда я думаю о Кёнигсварте в военные годы, в моих воспоминаниях дом сверкает на солнце. Даже зимой, когда был запорошен снегом, как и деревья, и дальние леса, дом был весь пронизан легким светом как из другого мира.
Проходили месяцы, я ждала Павла или весточки от него. Долгие часы одиночества постепенно превратили для меня молчаливый дом в живой, словно нужно было лишь понять его тихую гармонию, чтобы почувствовать его теплоту и приветливость.
Было также очень много работы. В самом доме обо всём заботился дворецкий Курт Тауберт – точно и обо всех мелочах – вместе со своей женой Лизетт, дочерью мариенбадского аптекаря, при поддержке слуг, которые случайно находились ещё в их распоряжении.
Курт был слугой отца Павла, который умер на его руках. Лизетт, будучи горничной тёти Павла, графини Марикиты дель Пуэрто, повсюду ездила с ней, когда графиня сопровождала испанскую королевскую семью.
Стоять во главе такого дома, как Кёнигсварт, было равносильно управлению дворцом, музеем и гостиницей одновременно; для Лизетт с её качествами офицера генерального штаба это была как раз подходящая задача. Она руководила железной рукой, но, так как делали всё вместе, вскоре мы стали дружественными союзниками.
Несмотря на уменьшившийся персонал, всё велось по-старому, тщательно; наши комнаты содержались так, как раньше, – насколько было возможно в годы войны.
Новая квартира для моей свекрови обставлена была так, как ей было привычно в течение многих лет, всё было сделано, чтобы здесь она чувствовала себя, как раньше, когда приезжала к нам погостить. Нужно было лишь переписать инвентарь и перевесить картины.
В изменившихся условиях мы обдумывали различнейшие случаи на будущее, чтобы быть готовыми к любому новому требованию времени: прежде всего мы позаботились о том, куда разместить беженцев из разбомблённых городов; затем были сделаны большие запасы лекарств и перевязочных материалов на тот случай, если здесь будет размещена больница для раненых, – эти запасы мы сложили в бывшей столовой для прислуги.
Официально я была заместительницей Павла во всех трёх имениях, что требовало от меня частых поездок. Я должна была держать постоянную связь с управляющими, чтобы справляться со всё увеличивающимися трудностями и помогать на местах советом и делом. Кроме как в так называемом «протекторате» Богемии и Моравии, все взрослые мужчины были военнообязанными и призваны в армию.
Вся благотворительность, или социальная помощь, была в руках чиновников, которые стремились урезать, где это только было можно, всякое влияние частных лиц. Так что даже в этом отношении надо было действовать осторожно и ограничиваться чисто личными контактами.
В то время, когда Курт обслуживал меня во время обеда, он рассказывал, что делалось в имении, о семье, о прошлом и прежде всего о Павле, которого он любил как собственного сына, о его детских проказах и о том, как сразу же исполнялось любое его желание – хотел ли он иметь пони или машину, – так как его отец ни в чем не мог ему отказать. Поэтому едва Павлу исполнилось семь лет, мать отослала его в швейцарский пансион – она опасалась, что это баловство могло испортить характер сына, но Курт добавил: «Этого бы никогда не случилось!».
Сейчас он занимался, может быть, больше, чем это было необходимо, с вещами Павла, которые он любовно содержал в идеальном порядке, вздыхая время от времени: «Только с ним ничего не случилось!».
Когда открывали большой шкаф Павла, то оттуда пахло кожей, твидом и мужскими духами «Knize 10». На школьных фотографиях были изображены весёлые группы с футбольным мячом, хоккейной шайбой, теннисными ракетками. На книжных полках возвышались спортивные трофеи, медали и кубки. Шапка с кисточкой времён испанской гражданской войны висела рядом с оленьими рогами; охота была для Павла лишь данью традиции, поэтому в его комнате не
