все силы — тыл напрягся. В артели инвалидов в Пласте сапожники и швеи тоже работали на благо победы. Организовал артель и председательствовал Никита Владимирович Бредихин, в прошлом шахтер. Несчастный случай лишил его глаз, он носил черные непроницаемые очки. Водила его жена, а иногда шустрый мальчишка.
Бредихин всех узнавал по голосам. Громко здороваясь, входил он в цех или швейную мастерскую.
— Пришел посмотреть, как трудитесь… Кажется, все на месте, прогульщиков нет? — вслушивался он в общий гул.
— Все на местах, дома-то тоска заест, — откликался кто-нибудь. Нередко бывали слышны всхлипывания: у кого брат, сын или муж на войне.
Андрей Васильевич, мой слепой дядя, тоже собрался в артель. Рано утром вышел он на улицу, дохнул бодрящего воздуха и сердце кольнуло: беспокойно было на душе за сына-солдата.
Постоял с минуту, обернув лицо на восток, хотя не видел ни неба, ни солнца, поднявшегося над крышами соседних домов, и медленно пошел, нащупывая посошком дорогу. Путь от избы до конторы он держал в памяти и ходил один.
Улица вела к шахте «Фрунзе» — там, громыхая, ссыпалась руда в вагонетки. Дядя Андрей вслушивался, высоко подняв голову, — и шел, как будто вглядываясь вдаль. Когда миновал мостик и задел тростью бревенчатый угол дома, — повернул к крыльцу.
В конторе, пропахшей горьким махорочным дымом, было людно и говорило радио: «Наши войска продолжают вести упорные бои на разных участках фронта… Враг понес большие потери в живой силе и технике…» Дядя Андрей поздоровался со всеми, поднялся по узкой лестнице на второй этаж. Нашарил скобу на двери, постучал и вошел. Председатель Бредихин узнал его по голосу и пригласил:
— Проходи, Андрей Васильевич, вот сюда, садись, — пошевелил Бредихин стулом. — Ранний посетитель без дела не навещает, чем могу служить?
Дядя замялся, покашливая:
— Да-а, как сказать… Слепой, ясное дело, не зрячий, а сидеть сложа руки грешно, весь народ встал против злодея.
— Так-так… Выкладывай!
— Не могу без работы, будто ржа душу разъедает. Валенки буду подшивать — принимай в артель. Напарника бы мне только зрячего — подошвы вырезать. Нитки будем вместе сучить и дратву делать. А подшивать сумею, ведь хорошим сапожником в молодости был. Да что там! — махнул он рукой.
— Не отчаивайся, Андрей Васильевич, правильно решил, обязательно поддержим… — И, помолчав, Бредихин спросил о сыне.
— Теряем родных, — ответил сдавленным голосом дядя, — зятевья погибли, а сын написал с дороги — едут на фронт.
Он всегда помнил о сыне, хранил в памяти добрый, уважительный голос его. И сын любил отца, жалел, собирался везти в Челябинск или Шадринск, где, слышно было, исцеляют слепых.
— М-мда-а, — покачал головой председатель, — зима выдалась суровая — беда. Да, пожалуй, наоборот, — оживился он, — мороз нашему солдату союзник! Рукавицы армейские шьем, и валенки как раз привезли подшивать… Вовремя пришел, Андрей Васильевич, спасибо, — сказал он и протянул руку через стол.
Дядя уловил движение, встал, роняя трость, и тоже потянулся к председателю. Они крепко сцепили руки.
Домой он шел уверенно. Соседка поздоровалась и долго смотрела вслед: «Не письмо ли получил — так разбежался?» А слепой вдруг оступился, зашарил тростью под ногами.
Я иногда навещал дядю Андрея и однажды забежал к нему с альбомом. Едва открыл дверь в избу, как наткнулся на кучу серых солдатских валенок. Тут же дядя с напарником склонились на сидушках. Они не подняли головы и не обернулись.
— Не стой у порога, — сказал дядя, — полезай на лавку и погляди, как мы воюем с немцем — шилом, да помогаем!
В замутненное и запорошенное снегом окно едва пробивались сумерки, но инвалиды не замечали потемок. Я включил свет. Косоглазый напарник поднял голову, а дядя, не разгибаясь, шарил по табуретке. Палец левой руки он держал на подошве зажатого в коленях валенка. Нашарил шило, проколол подошву, продернул дратву и затянул покрепче. Так и работали слепой да косой, а я стал рисовать нечесаную голову дяди. Потом подрисовывал туловище, а ноги-то не уместились. Поискал резинку, но ее не оказалось в кармане, и снова решил делать рисунок по всем правилам, то есть с общего размещения фигуры на листе. Косоглазый все щурился, разглядывая меня, и наконец сказал:
— Чертит парень-то, пишет ли?
— Небось рисует, — оживился дядя Андрей, — с моим Петюшкой, помню, рисовали! Мой-то постарше — наставлял.
Тетка Матрена сердобольно угощала меня картошкой. Я доставал ее из прокопченного чугунка, чистил, посыпал крупной темной солью — и жадно ел без хлеба. Его не хватало, весь паек съедали враз за обедом. Электрическая лампочка горела вполнакала, тускло освещая серую кучу стоптанных, заплатанных валенок, умывальник у печки, кадушку в углу и немудреную одежонку на вешалке. «Вот бы написать», — мечтал я и подкреплялся картошкой…
Зимними ночами дядя Андрей не торопил рассвет: ночь была вокруг него всегда. Она тяжелее и дольше тянулась в тревоге за сына. Иногда он касался висевшей над кроватью увеличенной фотографии. Потрескавшиеся от дратвы пальцы скользили по глянцованному изображению молодого красноармейца в гимнастерке — это сын Петя в первый мирный год службы.
Фотография Пети была и в моем альбоме, я показал ее Ване, рассказал про дядю Андрея. И Ваня вдруг решил вылепить красноармейца. Я загорелся его идеей, помог намесить глину и ушел, когда Ваня облачился в бабушкин фартук. Представляю, как он начал лепить обеими руками голову, пристально вглядываясь в солдатское фото. «У Вани профессиональный подход», — сказал как-то Николай Станиславович, наблюдая его за работой.
Прошло несколько дней, и Ваня, завершая скульптуру, пожалуй, больше разглядывал ее, лишь изредка касаясь каким-либо инструментом, и всегда помалкивал. Мне нравилась неподдельная серьезность друга. Он то отходил и приседал, то брал фотографию и снова что-то делал. Сходство получилось большое, я смотрел и думал с досадой, что дядя не видит, но все-таки предложил отнести ему.
Ваня вначале удивился, но тут же согласился.
— Пошли! — коротко сказал он.
Мы поставили скульптуру в корзину и понесли. Долго обметали валенки в сенях, шептались, не зная, как сказать про портрет.
— С другом пришел? — угадал дядя, когда мы поздоровались.
— Ага, с Ваней, — взволнованно ответил я и подтолкнул его с корзиной к столу. — Петю принесли! Ваня слепил! — выпалил я с какой-то гордой решимостью.
Дядя выпустил валенок, поднялся и медленно двинулся, как-то неестественно огребаясь руками, пока не коснулся глиняной головы. Торопливо перебирал пальцами, нащупал уши, погладил щеки и осторожнее, словно на живом лице, тронул глаза, губы и замер.
Мы ждали…
— Петя, — сказал он тихо, — вот и встретились, кабы еще слово какое услышать. А вы молодцы, ребята! Спасибо, порадовали… — и замолчал, грузно опустив плечи.
Тикали, словно разбежавшись, старые ходики…
— Кончится война, соберу племянников, родных — послушаю голоса
