обхождение ненашенское, столичное.
Козья ножка сгорела скоро, дед слез с верстака и, не глянув, что нарисовал его юный друг, взялся за рубанок.
— Пора за дело, дерево тоскует, уж и у рубанка лезвие зудит, — погладил строганый брусок. — Гляди, как лоснится, нешто полированный.
В столярку спустился Женя Недзельский. Он обратил внимание на стоявшие тут декорации к пьесе Островского «Бедность не порок» — ее ставили в клубе самодеятельные артисты, и Женя играл приказчика Митю. Как бы входя в роль, он встал на колени у верстака, протянул с мольбой руки: «Вот перед истинным, Пелагея Егоровна».
— Да ведь плачу-то в эту минуту натурально, — сказал Женя, поднимаясь и отряхивая стружки. — А теперь покидаю родной клуб, ухожу в армию, в школу военных шоферов, вот приглашение, — достал из кармана повестку.
Михей протянул руку.
— Ишь ты, — засмеялся Женя, — дед-барадед, тебе не положено. — И обнял Михея, прощаясь с нами.
Когда Женя ушел, дед засуетился, что-то начал искать, наконец достал плитку столярного клея, поскреб ее ржавым от табака ногтем, постучал о верстак и подал Ване.
— Тоже, гляди так, скоро и ты уйдешь, — сказал он растроганным голосом.
Ваня понял, что Михей совсем расчувствовался, и ему жаль стало бездетного старика. А потом он бежал домой через отвал, склоны которого обтаивали, лес за шахтой «Серебровкой» заметно розовел. И ему вспомнился Саврасов, о котором так много и задушевно рассказывал Николай Станиславович.
Художник нашел светлый и чистый образ сельской Руси в костромской деревне Молвитино, где церковь с белой колоколенкой, перешагнувшая в наш век, словно бы грустит о той далекой весне. Возле картины чувствуешь себя как-то приподнято, даже, кажется, слышишь, как гомонят вестники весны. Пока жива природа и в полях будут пестреть проталины, а на березах гомонить грачи у своих гнезд, мы будем отождествлять весну с картиной Саврасова «Грачи прилетели».
…Состоялась первая вылазка студийцев на этюды. Повсюду пестрели хрупкие лоскуты снега с подталыми закрайками, а посреди берез синели рябящиеся на ветру лужи… У Вани новый этюдник из Михеевой фанеры, у меня походный стульчик, у девчат альбомы и акварельные краски. А Николай Станиславович поставил этюдник на раскладные ножки, рядом установил зонт — устраивался основательно. А мы, перебегая с бугра на бугор, искали место посуше и покрасивее.
— Дело вовсе не в красоте! — наставлял художник. — Дело в том, чтобы понять натуру, научиться красками передавать настроение, то есть состояние природы: пасмурный, солнечный, ветреный ли день…
Но мы долго не начинали работать, а издали, или ненароком, проходя мимо, все посматривали, как пишет наш руководитель. И незаметно, один по одному, собрались за его спиной. Николай Станиславович смешивал краску на палитре и быстро, мазок к мазку, писал стволы, глубоко-синюю лужу и отраженные в ней небо и лес. Лоскуты снега холодно сверкали на солнце.
Сердце у нас замирало и прыгало в груди от восторга — все получалось здорово! Мы начали подталкивать друг друга и разбаловались. Потом затихли, сгрудились на островке, будто зайцы, и стали писать этюды. Девчонки уединились и работали акварелью, обмакивая кисточки в весеннюю воду.
Николай Станиславович, наблюдая за нами, подумал, что мы замерзли — ветерок был свежий. Он вырвал из альбома плотный белый лист, сделал кораблик и пустил его по ручью. Мы обрадовались, закричали, но не успели перехватить. Кораблик, ныряя на перекатах и волнах, проплыл мимо. Обо всем этом мы с Ваней записали в дневниках, но утаили о разборе наших этюдов. Одним была похвала, кому-то выволочка с назиданиями, а в общем для всех полезный разговор.
— Надо кисточками писать, — говорил Николай Станиславович, — а не мазать, как помелом. Ручей должен казаться текучим: то блеснет на солнце, то скроется под снегом.
На этот раз, кажется, попало Ване. Однако это не задело его самолюбия, критику он считал нужной. А в напутствие Николай Станиславович еще сказал: «Не забывайте, что работать надо, разув глаза — смотреть сравнениями: теплое с холодным, сколько темного и что самое светлое, что ближе, а что дальше — передний план сравнивать с дальним».
Весна дурманит цветением, впечатляет красками, пробуждает жизнь. Люди вышли за околицы вскапывать землю, садить картошку. Ваня помогал бабушке, а потом мы с ним делали у нас во дворе кизяки. Работали проворно, чтобы закончить поскорее и пойти на этюды.
— Молодцы-удальцы, — похвалила нас мама, утирая пот с разгоряченного лица.
День был жаркий. Воду для кизяков мы собрались было таскать из ямы на задворках. Когда пришли и Ваня хотел зачерпнуть ведром, то заметил черного жука. Он, огребаясь лапками, как веселками, погрузился на дно ямы.
— Подожди! — остановил меня Ваня. — Здесь поселился жук-плавунец, пускай живет, а воды мы наберем из лотков.
Моторы день и ночь откачивали воду из шахт, она неслась по деревянным лоткам, наполняя разрезы Жуковский, Шалыгинский и другие. Мы купались в этих искусственных водоемах, устраивали соревнования по плаванию, писали этюды с отражением шахтных копров.
Не раз мы с Ваней наблюдали на шахте, как женщины-откатчицы толкали вагонетки по эстакаде. Днем и ночью, в дождь ли, когда лампочка едва светит в косых струях ливня, они вдвоем катили вагонетки в дальний конец эстакады, сваливали там руду и налегке подкатывались обратно. Ваня задумал скульптурную композицию «Откатчицы», но ему не удавалось движение, тогда мы решили порисовать друг друга у старой вагонетки. Нас увидела проходившая мимо шахтерка Лида. Она шла из ночной смены в мокрой брезентовой спецовке, очень огрублявшей ее фигуру, широкие штаны сковывали движение. Шахтерка была в каске, надетой на клетчатый платок, и с лампой-карбидкой. Из-под платка выбивались светлые волосы, Лида поправляла их, приближаясь к Ване, как будто намереваясь позировать. Она давно просила нарисовать ее.
Ваня воспользовался этим и стал рисовать Лиду возле вагонетки. Девушке было интересно, что получится, и она краем глаза видела, как бегал по листу карандаш, оставляя прерывистые, угловатые, округлые линии. Каждая линия оценивалась: «Похоже, или не похоже» — и художник то и дело пускал в ход резинку…
Рисунок остался незаконченным. Качинский все же отметил его и решил пригласить в студию шахтера, чтобы мы порисовали его на занятиях. Но вначале провел с нами экскурсию на шахту «Октябрь», после чего стал писать «Подземного бурильщика». Собирая материал по этой теме, Николай Станиславович спускался и рисовал в шахте.
В сумерках Ваня сидел на оструганных бревнах. Плотники начали ставить сруб на пустыре, густо заросшем птичьей гречишкой, конотопом, душистой пустоцветной ромашкой. Первый венец уже покоился на развале золотисто-оранжевой щепы. Пахло свежестью и прохладой. Где-то далеко, может быть, над демаринским бором, собиралась гроза. Посверкивали молнии, и Ваня едва улавливал отдаленные
