он любил окружать себя красивыми вещами, то письменные столы в каждой комнате были столь же разнообразны, сколь красивы. Казалось, они соответствовали любому его настроению – от дамских secretaires с тонкими витыми ножками до двустороннего письменного стола в маленькой библиотеке, за которым он и его секретарь проводили много часов в работе над докладами.
Он хотел, чтобы вокруг него всё было в порядке; в архиве находилось много записок и докладных, относящихся к малейшей подробности управления его имениями: докладная о посадке деревьев, докладная, подробно описывающая этикетки для винных бутылок. Тут же – указания по оборудованию комнат для детей и распоряжения, касающиеся составления распорядка их дня. В ящиках и шкафах я нашла забытые памятные подарки, дневники и письма. Тут было одно его письмо к жене от марта 1814 года из Дижона – с одной из станций на его пути в Париж во время преследования побеждённого Наполеона, – в котором он описывал платьице для своей дочери с «подходящими к нему штанишками», которые он как раз собирался послать с курьером домой своей трехлетней дочке Леонтине. Я обнаружила две переплетённые кожей тетради, исписанные детским почерком, принадлежащим теперь уже подросшей Леонтине. В этих записках «кучер Европы» предстает как нежный отец, который много времени проводил в обществе своих детей даже в самые решающие часы европейской истории. Его первая жена умерла, и, когда его осиротевшая маленькая дочка грустила после отъезда своей лучше подруги, он нашёл время, чтобы пойти с ней погулять и купить ей подарок.
Писатель Варнхаген сказал однажды о канцлере: «Его присутствие распространяло блаженство». Также и мы ощущали это «блаженство от его присутствия» и столетие спустя.
Пока я, читая, лежала на диване в библиотеке, теплая тишина едва нарушалась тиканьем старых часов, которые время от времени начинали бить – с предварительным гудящим вздохом, – или моя собачка Шотти поскользнётся на гладком паркете, прыгая за мухами.
За стенами дома подстерегал «Еl Coloso» – «гигант паники», как на картине Гойи, чтобы снести всё в вихре чёрного облака, но здесь, в доме, жизнь ещё на какой-то краткий миг оставалась радостной, время тихо стояло.
Можно было с наслаждением радоваться возможности спокойно подумать, побродить по просторным помещениям дома, ощутить их нежно-затхлый запах из смеси натёртых полов, пыльных старых книг в кожаных переплётах, лаванды и свежих роз.
Я с такой любовью заботилась обо всём в доме, что скоро почувствовала, что признана им и что стала частью и его прошлой и его будущей судьбы.
Телеграмма с сообщением о том, что Павел после многомесячного отсутствия приедет в отпуск, принесла мне неописуемое облегчение и положила конец состоянию вечной тревоги за него.
Так как у него, вероятно, не было бы времени приехать в Кёнигсварт, как это не раз бывало, я села в первый же поезд на Берлин.
Часто я вынуждена была часами стоять в проходе вагона; в лучшем случае я могла присесть на краешек ручного чемодана, голодная и полная страха перед возможным воздушным налётом, который задержит поездку и отнимет время и без того слишком короткого свидания. Я боялась, как в дурном сне, что мы можем застрять где-нибудь в пригороде, мне придётся бежать к ближайшей трамвайной остановке, чтобы в конце концов, добравшись до цели, узнать, что Павел, который в свою очередь искал меня, опять пропал. Так безвозвратно ушли бы и дальнейшие короткие золотые часы.
Но и много счастливых встреч было в конце таких трудных поездок, когда Павел, смеясь, заключал меня в свои объятия и говорил, что он меня только потому нашёл в тёмном вокзале, что над сырым запахом сажи, копоти, пара, людской толпы ему навстречу веял аромат моих духов «Moment Supreme».
Мы спешили тогда на Войршштрассе, быстро переодевались в нашей маленькой квартирке и шли куда-нибудь ужинать. Поздно ночью мы брели по пустынным улицам домой. Павел знал много венских песен и некоторые – из времён испанской войны. Когда он пел их своим светлым баритоном, то они звучали как обещание солнечных дней, мирной страны, где люди так же естественно поют, как и дышат.
Но слишком быстро должен был он возвращаться назад, в армию, к месту своего назначения в качестве связного офицера между немецким высшим командованием и испанской «Голубой дивизией». Дивизия располагалась в стрелковых окопах на севере, где ещё свирепствовали бои. Многие офицеры были знакомы Павлу ещё по гражданской войне в Испании. Когда я прощалась с ним и некоторыми из этих его товарищей перед их отъездом в Россию, мне казалось, что я покидаю его с его семьей по дороге к увлекательным приключениям. Мужчины смеялись и шутили с беззаботным равнодушием, хотя мы все знали, что фронт было не удержать – прорыв уже несколько месяцев назад наступил.
Мама приехала ко мне в Богемию. Воздушные налеты на крупные города усилились; ей также посоветовали держаться как можно дальше от берлинского гестапо.
«Нужно учиться правильно выбирать себе друзей!» – вспомнил однажды утром Ранцау, показывая Мисси переписанный им от руки донос на мама, сделанный мужем её подруги молодости Ольги, у которой мы жили в Силезии в начале войны. «Её прорусские взгляды, – было написано в нём, – не находятся в согласии с принципами фюрера (достаточно правдиво само по себе!)… и, таким образом, я считаю своим долгом довести это до сведения партии». Ранцау добавил: «Эту копию мы сожжём, но другая находится в руках гестапо. Если ваша мать когда-нибудь будет просить визу или её имя всплывет ещё каким-то образом, эта бумажка сразу же будет извлечена на свет». Мама была глубоко поражена; не говоря об отвратительном чувстве предательства, была уничтожена всякая надежда в недалеком будущем поехать в Париж к Георгию.
Тогда, в 1939 году, в Силезии, муж Ольги казался вялым материалистом без ясного осознания ценностей. Как хитры были всё же наци, приманивая людей, как он, к соучастию в преступлениях; они не могли уже больше вернуться назад. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять эту взаимосвязь, которая тащила его всё глубже вниз, и потому его можно было, собственно говоря, только пожалеть.
В Кёнигсварте мама страдала от бездеятельности. Через посредничество друзей она начала переписку, которая распространилась на весь мир. Её главное усилие состояло в том, чтобы войти в контакт с известными русскими за границей, чтобы собрать для голодающих советских военнопленных продовольствие, так как они не получали никаких посылок от Красного Креста.
Ей удалось связаться – среди прочих – с родившимся в России авиаконструктором Игорем Сикорским и с его помощью организовать
