целый пароход продовольствия, которое должно было быть выслано из Буэнос-Айреса. Генерал фон Хазе, комендант Берлина – он стал позднее жертвой 20 июля, – попытался включиться в это, чтобы груз достиг места назначения, но наци пронюхали об этом плане и быстро сорвали его.
Однако мама не отступала и обратилась на этот раз к своему старому другу маршалу Маннергейму, будущему президенту Финляндии, который некогда был полковым товарищем её брата. Он всегда стоял за дружбу с Россией, если не с Советами. С тех пор как они напали на Финляндию, он стал невольным союзником Германии. Он немедленно принял груз в своей стране и послал мама любезное и высокочтимое ею письмо, в котором заверил, что продукты питания будут вручены советским военнопленным в Финляндии, что позднее и подтвердилось.
Однажды, прибыв в короткий отпуск с Северо-Восточного фронта, Павел сказал нам между прочим: «Эмилиано привезёт мой багаж».
Действительно, несколько дней спустя наша жизнь в Кёнигсварте обогатилась присутствием Эмилиано Царате Цаморано. Наполовину солдат, наполовину бродяга, с взлохмаченными, торчащими во все стороны волосами, он с усилием, тяжело ступал по направлению к въезду в дом, таща за собой остатки содержимого чемодана Павла, который он крест-накрест связал своей рубашкой, чтобы предотвратить полный его развал.
В конце войны в Испании его арестовали, потому что он носил с собой бомбу с часовым механизмом, с помощью которой он, по-видимому, должен был взорвать какой-то объект. Он не умел ни читать, ни писать, ни связно думать, и, возможно, что сам должен был подорваться вместе с бомбой. Он был поставлен перед щекотливым выбором: или он будет сразу же расстрелян, или примкнёт к «Голубой дивизии» в качестве «добровольца».
Он выбрал последнее, но его земляки там не знали, что с ним делать: странно, но профессия «наемного убийцы» в военное время не находит применения; выяснилось также, что Эмилиано был не в состоянии подчиняться какой-либо дисциплине.
По какой-то непонятной причине он выказал Павлу прямо-таки собачью преданность и принимал приказы только от него. Когда Павел поехал домой, его испанские товарищи сказали ему: «Возьми его с собой, нам от него никакого толку».
Размахивая помятой запиской с адресом Кёнигсварта, Царате пересаживался с грузовиков на переполненные поезда с одним и тем же объяснением: «Уступите место курьеру испанского посольства!» Удивительным образом это утверждение принималось всеми всерьез.
Для Павла он стал своего рода придворным шутом. Однажды Павел послал его в 24-часовой отпуск в Берлин. Когда Царате вернулся, он гордо показал эсэсовские кольцо и часы, на которых была гнусно выгравирована мёртвая голова, и заверил, что это прощальные подарки его подружки. Он нашёл связь с процветающим чёрным рынком, о существовании которого мы не имели никакого представления, и уверял, что на нём можно достать всё что угодно – от радиоприемников до огнестрельного оружия. То, что мы не откликнулись ни на одно из его предложений воспользоваться с его помощью этими возможностями, глубоко разочаровало его.
Когда мы ездили в лес, он сидел наверху, на козлах. Однажды Павел его спросил: «Эмилиано, если красные снова вернутся в Испанию, ты убьёшь меня?» – «Сеньор, никогда!» – «А мою жену?» Короткое колебание: «Тоже нет!» – «А кучера?» – «No lo se». («Не так уверен».)
Когда Павел вновь уехал в Россию, Царате весь день угрюмо лежал плашмя на лужайке перед домом. Ночью он попытался изнасиловать служанку. Мы отправили его снова в Испанию, где Павлу удалось вновь устроить его в войсковую часть. Некоторое время всё шло хорошо, потом его уволили как «непригодного».
В последующие годы всякий раз, когда Павел прибывал в Мадрид, на следующий день перед большими воротами дома стоял Эмилиано, словно приведённый каким-то телепатическим инстинктом, и ждал дружеского похлопывания по плечу, какой-нибудь одежды и «на чай».
Работы, однако, он не хотел.
С продолжением войны едва ли не каждый полуздоровый немец был призван в вермахт, но и поля должны были быть снова обработаны и засеяны, и скот накормлен и ухожен, а деревья свалены. Чтобы заменить отозванных в армию немцев, на работах использовались группы французских и русских военнопленных. Так же было и в Кёнигсварте.
Согласно строгому приказу, русских следовало на ночь запирать и охранять, для этой цели был поставлен пожилой солдат. Но мы настояли на том, чтобы к ним был приставлен человек, представляющий их интересы, который приходил бы к нам и говорил бы об их проблемах или мог бы попросить о необходимом. Мы ужаснулись, когда позднее через французских пленных узнали, что таким представителем был избран единственный среди них комиссар, к тому же жестокий человек. После того как немецкий солдат закрывал на ночь двери, этому комиссару было совершенно безразлично, что происходило среди военнопленных.
Официально нам было не разрешено одним разговаривать с русскими пленными. Поэтому мои родители или я ждали, когда солдат уходил, чтобы поговорить с ними во время их работы во дворе или в поле. Поначалу они казались робкими и испуганными. Но нам удалось заменить солдата старым добродушным дурнем, который помогал нам создать относительно нормальные условия.
Пленные стали нам доверять, когда заметили, что мы серьёзно заботимся о них, и сами, прибыв из полицейского государства, поняли, какие мы имели трудности в общении с властями; так, постепенно возникли дружеские отношения.
Один из них был в страшном лагере, куда отправляли первых советских военнопленных, где он сильно голодал; он рассказал мне, как однажды он всю ночь держал над своей головой своего мертвого брата, чтобы его не съели обезумевшие от голода товарищи.
Скотник Иван часто стоял у двери в кухню под предлогом, что он принёс молоко. Он понял, что Павел был очень щедр на шнапс, считая его медицинским средством против простуды или других недугов. Так Иван стоял и покашливал, чтоб на это обратили внимание, как только он видел нас, ухмылялся во всё своё полное, круглое лицо с носом картошкой, столь типичное для многих русских крестьян.
Шнапса было всегда достаточно.
Одного из пленных я как-то спросила: «Что я могу сделать для вас?» – «Мы живем здесь нормально, а сделать для нас ничего нельзя. Быть пленным – это грустная доля, всё остальное не так уж и важно». Другой добавил, вздыхая: «Я переживаю за жену и детей. Кто будет их кормить теперь, когда меня нет дома?» – «Сколько у вас детей?» – «Четверо, и все ещё маленькие. Если „они“ заберут и мою жену, что будет с ними?» («они» означало всегда режим Советов).
Казалось
