что Павел одобрял эту поездку и послал ему шампанское и папиросы. Это дало ему первое представление о различных скрытых течениях и настроениях в Германии. Он, конечно, думал о побеге, но я постаралась изо всех сил довести до его сведения опасения лагерного коменданта. Он понял их всё равно не так, как они истолковывались мною, и подумал, что своим побегом он мог бы навредить нам, живущим в Кёнигсварте, и пообещал до поры до времени ничего не предпринимать.
Он отодвинул меня на некоторое расстояние от себя, чтобы как следует рассмотреть моё красивое платье и мою прическу: «Так одеваются сейчас женщины? Я должен рассмотреть тебя со всех сторон». Этот вопрос многое прояснил мне в его положении. Как неестественно было, что я, его двоюродная сестра, могла свободно прийти и уйти, в то время как он годы проводил здесь!
Мы закусывали привезённой мною провизией и говорили без остановки, как будто нам не хватало времени, чтобы всё обсудить. Его разорванная форма была заштопана, чисто выстирана, погоны заново пришиты, лихая французская офицерская кепка в безупречном состоянии. Во всём этом была заслуга его русских товарищей, с которыми он был в наилучших отношениях. Они называли его сначала «товарищ князь», а вскоре – «Иван Владимирович», гордые историческим значением его фамилии: Вяземский и Воронцов. Его прадедушка был знаменитым царским наместником на Кавказе, чей дворец Алупка в Крыму в прежние времена достался бы по наследству ему, Джиму.
Мы болтали, довольные, прогуливаясь по деревенской дороге, и удивлялись полнейшему равнодушию немецких солдат, когда проходили мимо них. Они продолжали маршировать мимо нас под звуки своих равномерных шагов, горланя песни.
Перед тем как уехать, я попросила Джима защитить доброго врача, если они вдруг поменяются местами. Если бы он мог знать, как долго ещё придётся ему этого ждать, он едва ли сохранял бы своё весёлое спокойствие. Он знал, что его молодые годы прошли, но поддержка, которую он мог оказать своим русским и французским товарищам, была неоценима – тогда ещё больше, чем после войны, когда он работал в международных организациях помощи. Может быть, время в плену было не таким уж напрасным, как ему казалось! В другом лагере для военнопленных сидел член французской ветви знаменитой финансовой династии барон Эли де Ротшильд. Он был взят в плен в качестве французского офицера, но все эти годы ему угрожал перевод в лагерь смерти. Чтобы как-то занять время, он учил русский у своего товарища по плену Яши Сталина.
Гитлер хотел выторговать фельдмаршала Паулюса в обмен на последнего. Сталин, однако, отказался иметь что-либо общее со своим сыном. Так как он не представлял для наци никакой обменной цены, то скоро бесследно исчез.
Ротшильд, к счастью, войну пережил.
Каждый раз, когда Павел приезжал домой в отпуск, мы ехали в Пласс. Это было самое большое поместье из трёх, оно было расположено недалеко от Пльзеня и куплено канцлером в начале прошлого века. Поездка туда длилась около трёх часов. Работающий на древесном газе автомобиль грохотал по улице, чихая и кашляя, с весьма скромным успехом: более тридцати километров в час из него выжать было невозможно.
Пласс лежал в широкой долине. К самобытному зданию в стиле барокко, первоначально спроектированному как цистерцианский монастырь, позднее были добавлены ещё пристройки, надстройки, так что эти маленькие добавки по обеим сторонам протяженного строения прилепились к нему, как раковины к корпусу корабля.
Тётка Павла Тити, сестра его отца, жила здесь одна в своей собственной квартире. В молодости она была одной из лучших наездниц среди ездоков на четвёрке лошадей и одной из лучших охотниц своего поколения. На фотографии она изображена катающейся на коньках в элегантном коротком платье, кокетливо бросающей соблазняющий взгляд своему кавалеру из-за высоко поднятой муфты. Тогда она, должно быть, была довольно капризна и очень стройна, но сейчас не обращала внимания на свою талию и предалась радостям стола. Это обернулось и для нас хорошей стороной, так как каждое блюдо было тщательно продумано, опробовано и усовершенствовано; от редиски до тончайшей гусиной печени – всё было продуктом собственного производства.
Кроме еды, её интересовали литературные новинки на французском и немецком, она предпочитала пикантные романы, а также книги об индийском искусстве любви (которые её разочаровывали, так как сочные подробности были переданы на греческом). Она играла также в настольный теннис с местным зубным врачом и прыгала всё ещё легко за мячом; её живые голубые глаза сверкали из-под челки прически «пони». Волосы её были ботанического оттенка. Её кокетливое поведение напоминало женщину начала века: рот бантиком, голова повернута вбок, трепещущие веки, длиннейшая нитка жемчуга… Уверенная в своём очаровании, тётя Тити, хотя была не в большой дружбе с моралью, тем не менее придерживалась её предписаний именно для других (вероятно, потому, что иначе нарушение их доставляло бы ей не столь большое удовольствие). Говоря о своих прежних обожателях, она смачно вздыхала.
У меня создалось впечатление, что она считала, что мы, молодые женщины, недостаточно используем свои возможности. Жизнь в деревне текла монотонно: немного смены впечатлений, немного скандала добавило бы остроты. Павел был, разумеется, из-за войны лишь ограниченно свободен, но меня она не могла понять. Вероятно, она думала, что я ещё слишком влюблена, чтобы смотреть на кого-то другого.
Можно было действительно получить удовольствие от её общества, но Павел опасался, что она могла просить денег или других поблажек, хорошо зная, что он слишком великодушен, чтобы ей отказать.
Моя свекровь предостерегала меня, чтобы я никогда не позволяла запереть себя в Плассе, как это случилось с ней. Она провела там несколько лет, отрезанная от мира, в то время ненавидя каждое мгновение своего бытия. Со временем главное управление имениями было переведено в Кёнигсварт; в Пласс ездили только на охоту или для коротких осмотров.
Кёнигсварт и Йоганнисберг были так соблазнительно хороши, каждый в своём роде, что Пласс остался в стороне. И всё-таки и это имение имело свою прелесть – хорошо было уединиться там, как в уютном кроличьем домике, где ничто не смущало покой души, – до тех пор, пока незадолго до окончания войны это место не превратилось в ад.
По воскресеньям Павел присоединялся к местной футбольной команде, надев трикотажный костюм абрикосового или сливового цвета, так он делал и в других своих поместьях, чтобы участвовать в соревнованиях с командами соседних деревень. Для меня приносили стул, сидя на котором я наблюдала за игрой; я должна была, однако, следить и за тем, чтобы вместе
