налёт было невозможно, так как нападающие самолеты волна за волной прорывались сквозь любую оборону. Горящие фосфорные осколки дождём летели на землю. Их невозможно было потушить, и брызги от них оставляли ожоги с волдырями.
Между налётами иногда возникали длинные перерывы, во время которых можно было подремать, в подсознании все время ожидая следующей атаки.
Во время бомбардировок можно было слышать, как маленькие мальчики с широко раскрытыми глазами и бледными лицами взволнованно вскрикивали: «Восемь и восемь! Десять и пять!» – они с интересом определяли – и в большинстве случаев верно – калибр снарядов. Смерть ещё не имела для них значения.
Особое впечатление производил каждый раз выход наверх после тяжёлого налёта и встреча с изменившимся миром. Поднимаясь из убежища, мы выходили на новую, искажённую, сцену. Мы делали вывод, что необъяснимым образом более всего были подвержены разрушениям угловые дома и внутренние дворы. Круглые своды рушились в самую последнюю очередь.
Бомбардировки, которые постепенно усиливались, становились причиной диковинных сцен и переживаний: женщина, упавшая с пятого этажа, благополучно приземлилась на землю, продолжая лежать в кровати, её лишь слегка присыпало пылью.
Один сбитый над Берлином американский пилот заполз в первое же попавшееся бомбоубежище и присел несколько неуверенно на край полностью занятой скамьи. «Будет ещё ужаснее», – сказал он, извиняясь, ошеломлённым берлинцам вокруг него. Затем он поделил свой «неприкосновенный запас» среди присутствующих: папиросы, шоколад, коньяк, яичный порошок, арахисовое масло, жевательную резинку – все давно забытые наслаждения.
«Царило рождественское настроение», – сообщала официальная газета о происшествии и советовала предпринять что-нибудь, чтобы прекратить такие «неподходящие ко времени братания».
Если налёт происходил в воскресенье, то церкви чаще всего были полны народа; ввиду близости смерти молитва воспринималась как реальное, непосредственное обращение к Всевышнему.
Наши многочисленные поездки становились всё опаснее, так как волна за волной новые вражеские бомбардировки обрушивались на город, сбрасывая смертельный груз точно в тот момент и над теми объектами, которые заранее были предписаны каждой эскадрилье. Бомбы часто были соединены вместе с целью увеличения их разрушительной силы; или они подвешивались к парашютам, чтобы из-за медленного спуска они не слишком глубоко уходили в землю. Они падали с воющим, лающим звуком, который нельзя было перепутать ни с чем. «Ковёр-бросок» называлось это в радиопередачах союзников.
Для нас, затравленной дичи, не было никакого средства для спасения от них, можно было только инстинктивно пригнуться под низким потолком убежища или залезть под скамейку – как будто бы это была защита! Особенно если над головами проходил трубопровод с кипящей водой и существовала опасность, что он лопнет.
Наконец после многих страшных, очень страшных и ещё более страшных воздушных налётов пришёл час, как казалось, окончательного разрушения Берлина.
Это произошло 22 ноября 1943 года. Началось всё, как обычно, только настойчивее звучали предостерегающие голоса по радио: «многочисленные эскадрильи, сотни бомбардировщиков приближаются к столице». Смертельным рёвом обрушился на нас этот налёт: один «ковёр» за другим с шумом опускался на город, свистящие попадания, связанные бомбы, беспрерывный грохот противовоздушных орудий, собственные боевые самолеты кружились в воздухе, пытаясь расстроить неприятельские эскадрильи. Скрежет и громыхание орудий сопровождались глухими угрожающими несчастьем разрывами снарядов, которые сотрясали стены дома и вздымали в подвале столбы пыли. Свет погас. Во всё пронизывающем шуме людям казалось, что их головы засунуты в ведра, по которым бьют кувалдой.
Папа и Мисси пережили эту ночь ада в Берлине, который после этого налёта перестал существовать как столица. Всё горело; ветер, вызванный бушующим пламенем, превратился в шторм, чей рёв перекрывал грохот противовоздушных орудий и взрывов. Дождь искр кружил от дома к дому. Когда волна бомбардировщиков откатила, папа и Мисси бросились на крышу дома и оттуда при помощи двух студентов, которые пришли на свои очередные вечерние уроки русского языка, начали поливать из вёдер дом; ведро за ведром подавались наверх.
Жители соседних домов делали то же самое, не обращая внимания на опасность, почерневшие от копоти, опалённые, измождённые, но в то же время окрылённые чувством, что наконец-то они борются за что-то, за что стоило бороться.
Животные тоже искали пристанища. Ядовитые змеи в Берлинском зоопарке были убиты ещё раньше; слоны не пережили эту ночь; один крокодил прошлёпал через все препятствия к прохладной Шпрее; лев заполз под первое же попавшееся укрытие, которое он нашёл недалеко от гостиницы Eden на горящей Будапештской улице. Там его увидел один из наших друзей, который вылез из рухнувшего подвала; животное жевало что-то в углу, слишком напуганное, чтобы кому-нибудь угрожать.
На следующее утро солнца не было видно из-за огромных облаков пыли, которые всё ещё поднимались из-под рухнувших домов. На дверях были мелом нацарапаны короткие сообщения: «Все остальные мертвы. Мы у бабушки. Фриц и Улла…». Люди искали друг друга, защищая нос и рот платками, чтобы можно было дышать.
Пахло дымом, вытекающим газом и смертью. Но почту доставляли исправно, если даже её и нужно было доставать из покарёженного ящика, который криво висел на разрушенной стене.
В одной из прошмыгнувших мимо закутанных фигур Мисси узнала подругу Ирену Альберт, чей дом в Тиргартене мы раньше часто посещали.
Ее мать, несмотря на мягкое увядание, была несгибаемой американкой, муж которой владел заводами под Висбаденом.
Альберты нагрузили грузовую машину и готовы были выехать из Берлина, но не знали, куда. Сообразив, Мисси предложила поехать в Кёнигсварт, так как нам, конечно же, пришлось бы принимать берлинцев, а знакомых принимать было, конечно же, приятнее.
Несколько дней спустя, без всякого багажа госпожа Альберт, Ирена, папа и Мисси втиснулись в доверху нагруженный грузовик и покинули город. Но прежде чем они оставили позади себя это поле обломков, которое когда-то было Берлином, снова заревели сирены. У них едва хватило времени найти надёжное укрытие, как снова разверзлась преисподняя.
Во время паузы, в ожидании новой волны атаки, госпожа Альберт крикнула по-английски своей дочери через весь заполненный людьми подвал: «Дорогая, мы являемся свидетелями величайшей катастрофы современного мира, я бы ни за что не хотела это пропустить!».
Мисси и папа приготовились к тому, что сейчас их вместе с Альбертами начнут линчевать, но тут раздались новые взрывы, на этот раз явившиеся хорошим громоотводом.
Волны беженцев разлились по самым отдалённым местностям.
В поисках любого пристанища переливались серые массы народа туда-сюда, как муравьи, волоча за собой свои пожитки: ни у кого не было времени ни для страха, ни для упреков. Гонимые инстинктом самосохранения, люди думали лишь о том, чтобы выжить.
Свыше трёхсот городов осели, как быстро тающие свечи; позолоченные иглы церковных башен превратились в
