непостижимым, что Сталин не разрешал военнопленным писать и получать письма. Военнопленные других национальностей могли по крайней мере получать новости из дома.
«Когда вы уехали из России?» – спрашивали они меня. «Ах, тогда вы можете нас понять», – вздыхали они и смотрели на нас без неприязни. Мы были первыми жертвами революции, за которых они не чувствовали себя ответственными.
«Разрешат ли „они“ нам после войны возвратиться домой?» (снова имели в виду сталинский режим). «Ну конечно! Это же не ваша вина, что вы попали в плен», – отвечала я.
Но они сомневались в этом, и по праву, как это обнаружилось потом; и как же можно было тогда предположить, что после окончания войны их будут считать предателями и сотнями тысяч ссылать в страшные трудовые лагеря?
Для нас было мучительно сознавать, что мы так мало могли сделать для них, хотя вермахт со временем и вопреки энергичному противодействию партии смог добиться приличного обхождения с советскими военнопленными. В некоторых дивизиях они составляли, как было известно, почти пятнадцать процентов обслуживающего персонала за линией фронта. Были соединения из армян, азербайджанцев, грузин, северо-кавказцев, туркмен и волжских татар, не говоря о казаках, которые из-за антикоммунистических убеждений боролись под предводительством генерала Паннвица в Югославии на немецкой стороне.
Знаки на мундирах военнопленных были такие разные и создавали такую запутанную картину, что какой-нибудь из бежавших из лагеря английский офицер в полном обмундировании мирно и не бросаясь в глаза мог долго ездить по всей Германии в купе первого класса, не обращая на себя внимания.
В то время как те военнопленные, которые работали в сельском хозяйстве, жили в более или менее нормальных условиях, те из них, кто был занят на государственных предприятиях, продолжали тяжело страдать, особенно в учреждениях под управлением Шпеера.
Французы были поставлены в условия, равные с условиями для местной рабочей силы. Они не должны были удаляться дальше определённой, предписанной им черты, или возвращаться на родину, но в разрешённых границах могли свободно передвигаться, а вечерами собираться вместе. Они всегда были наилучшим образом наслышаны обо всех событиях частично благодаря подпольной системе связи, частично благодаря скрытым радиоприёмникам. Они боялись русских, которые не могли простить им их лучшее положение; действительно, часто можно было видеть, как французы вели русских на работу, посвистывая и помахивая палочкой, дерзко сдвинув шапку набекрень.
Чаще всего они были полноценной заменой отсутствующих крестьян. Общие трудности делали нас и их союзниками против всё увеличивающегося давления нацистских властей.
Один из «наших» французов по профессии оказался tapissier de son etat (обойщиком мебели), который работал для лучших парижских магазинов. Когда он обтягивал у нас кресло, то любовно гладил блестящее дерево и бормотал: «Ça fait plaisir, de voir de belles choses». («Доставляет радость смотреть на красивые вещи».)
Малыш Луи был родом из Безье. Незадолго до того, как он был привлечен к принудительным работам, он женился на броской, слишком наряженной местной красавице (так по меньшей мере выглядела она на фотографии, которую он мне показал). Она озаботила бы любого супруга, если бы даже они были и вместе. Теперь из-за своего вынужденного отсутствия бедный Малыш Луи страшно страдал от ревности и отчаяния. Он принёс мне свои письма к ней, которые я как можно скорее переправила дальше. Он бы даже охотно сбежал, но штрафы за побег, если бы его поймали, были очень суровы. Одному из его товарищей побег, однако, удался; он украл на кладбище венок, водрузил на голову цилиндр и поехал на велосипеде домой – расстояние приблизительно в две тысячи километров, – не будучи нигде задержанным, так как каждый думал, что он едет на похороны в соседнюю деревню. Конечно, такую шутку не так-то легко было повторить.
Мой двоюродный брат Джим Вяземский очень гордился тем, что стал французским кавалерийским офицером. Также это означало для него окончательное вхождение в страну, в которую он прибыл маленьким мальчиком и защищать которую он был готов с восторгом. Но никакой возможности для совершения героических поступков не представилось; во время трехнедельного похода по Франции он вместе с большей частью своего полка севернее Бове был окружён и взят в плен. Прошло какое-то время, пока мы узнали, что он доставлен в офицерский лагерь под Дрезденом.
Генерал фон Хазе достал все необходимые документы и разрешения, которые позволяли мама и мне – попеременно – его навещать. Поездка из Кёнигсварта была длинной и утомительной, так как лагерь находился в стороне от основных дорог. Но вот – последняя канава и уже можно было видеть это сооружение: два четырехугольных барака, окруженные низкими домами и маленькими садами, тесно расположенными в тени холма.
Дымили трубы. Мужчина в военных сапогах и в одной рубашке бродил вокруг с ведром, другие пололи в садочке: обманчиво мирная картина. При ближайшем рассмотрении можно было понять по их выцветшим шапкам, что это были русские и французские военнопленные, а также, что весь лагерь был заключён в двойную стальную колючую проволоку. Вооруженные посты стояли на высоких сторожевых башнях.
Я показала у входа свой паспорт, шлагбаум поднялся, и я вошла в чистенькую маленькую канцелярию. Пожилой комендант лагеря, который носил пенсне, оказался врачом.
Пока ходили за Джимом, он доверительно попросил меня объяснить моему двоюродному брату, что мягкое обращение, которое он ещё мог поддерживать в лагере, объяснялось только тем, что ещё ни один военнопленный не сбежал. Если это произойдёт, то он понесёт за это наказание и будет переведён в другой лагерь, а пойманные беглецы не будут больше подлежать военной юрисдикции (мы все знали, что это означало). Условия тогда сразу же для всех изменятся коренным образом. Джим имел некоторое влияние и привлекался также как переводчик для русских. «Последнему придется хуже всего», – добавил с сожалением комендант лагеря. Не упоминая об этом ни слова, мы оба подумали об ужасе голодных лагерей.
Наконец появился Джим! Его озабоченное худое лицо со слегка оттопыренными ушами вспыхнуло радостным удивлением, когда он увидел меня. Добрый врач предоставил нам комнату, для того чтобы мы вместе могли перекусить, – я привезла много вкусных вещей и сказала Джиму, что мы сможем погулять вне лагеря, если захотим.
Бедный Джим жаждал новостей. Я рассказала ему обо всём, что знала, но в конце концов выяснилось, что он и без меня был хорошо осведомлён, так как пленные постепенно сами смонтировали радиоприёмник, который каждую ночь они собирали заново.
Он не находил слов от радости и удивления, что я приехала к нему и что приеду ещё, но ещё больше был удивлён тому,
