вода!
Из-за нещадного зноя, стоявшего вот уже который месяц, все источники и ручьи, какие были в деревне, пересохли или ушли в землю. Ручеек, что протекал в нашем конце села, едва точился — осталась от него струя толщиной с мизинец, не слышно было даже журчания, которое в детстве казалось мне самой сладкой песней на свете…
И дерево над ручьем съежилось и поникло, точно от солнечного удара, горестно уронило ветви; сморщенные листья его тоскливо шелестели.
— Эх, увидеть бы в нашем селе сырую землю, пропитанную влагой! Чтобы лужи не просыхали, грязь хлюпала под ногами!
И когда хвалили его за заботу о народе, говорили: «Молодец, Форэ, честь тебе!» — он прерывал собеседника, улыбаясь:
— Ну, время ли об этом сейчас? Помогите мне лучше воду к нам провести, подсобите, безбожные вы люди! Наляжем всем миром и сделаем доброе дело!.
…И снова в дремучих лесах, за много верст от деревни, всматривался он в низвергающиеся со скал потоки, подсчитывал волны! А дома по-прежнему вычислял, чертил, размышлял над расчетами и чертежами; упорно и настойчиво гнул свое, не думал отступаться от непосильного дела. А минутами видел нетерпеливым воображением шумящую посреди деревни речку и в эти минуты сразу молодел, напевал под нос, чуть ли не приплясывал.
Если в нашу глушь заглядывал по делу какой-нибудь инженер или техник или забредал летней порой отпускник-студент, Форэ тотчас же завладевал им, таскал его целыми днями за собой, показывал заветные места, делился мыслями, спрашивал совета… И распалялся лишний раз, приходил в неописуемое волнение — так, что дым шел коромыслом!
Но ни от кого не было ему помощи делом. Форэ был одинок в своих стараниях!
Наконец он решил приступить к делу за свой страх и риск и взять первые расходы на себя. Лиха беда начало — авось увидят люди и присоединятся! С этой мыслью Форэ продал лошадь, продал пчел, продал свой маленький виноградник, пяток коз, десятка два пудов пшеницы, оставшейся от прошлогоднего урожая… Но денег, которые он собрал таким образом, было все же недостаточно для начала работ. И Форэ решился на трудное дело, едва ли сулившее удачу. Однажды утром он явился в ближнее местечко, к настоятелю церкви св. Георгия и уездному благочинному отцу Феодору — богатому и скупому человеку.
Нисколько не стесняясь, попросил Форэ у отца Феодора денежной помощи. В обеспечение займа он готов был заложить ему все свое недвижимое имущество.
Благочинный, который давал деньги взаймы под большие проценты, сослался на предстоящие работы по перестройке церкви св. Георгия и на недостаточность поступивших «на возобновление храма» пожертвований.
— Я должник одного только святого Георгия! — заявил отец Феодор.
— Если вы в самом деле преданы святому Георгию, то помогите исполнить угодное ему дело!
— Какое?
— Разве вы не знаете, почему мы, грузины, почитаем Георгия выше всех других великомучеников? Почему он — главная наша святыня? Хоть вам все это, наверно, известно лучше меня, а все же позволю себе напомнить… Во время оно дракон отнял у народа питьевую воду, навалился своим зловонным туловищем на источник, обхватил его своими ядовитыми когтями. Люди умирали от жажды. Самоотверженный рыцарь Георгий сразился с драконом, пронзил его своим копьем и освободил для народа источник питьевой воды. Благодаря этому подвигу причислен Георгий грузинским народом к лику святых, а то ведь сам по себе он святым не был! И если вы, отец Феодор, считаете себя служителем святого Георгия, то помогите нам провести воду в деревню. Будьте истинным последователем святого — дайте воду людям! — пылко увещевал благочинного Форэ.
Отец Феодор невозмутимо улыбался в бороду. Новое истолкование жития святого Георгия, выдвинутое простодушным Форэ, позабавило его — и только…
Но Форэ не умел смиряться! Он купил полсотни труб и сложил их у себя во дворе — хотя канал еще и не начинали рыть. Как говорится, вина еще не было в помине, а черти бурдюки смолили.
После долгих раздумий решил Форэ основать Нишардзеульский фонд, поместить объявление в газетах и дожидаться доброхотных пожертвований. От этой мысли снова оттаяло его заледеневшее было сердце, еще раз коснулась его крылом летучая надежда. Опять представилось ему, будто он уже подчинил своей воле непокорный поток. Нишардзеули рисовалась ему горячим скакуном, которого он, Форэ, ухватил за белую гриву и ведет, укротив, к деревне. А порой грезилось Форэ, будто он держит в руках жезл и поток покорно следует за жезлом. Чего только он не представлял себе, каких только картин не рождало его воображение! Уже верши и мрежи ставил он на лососей в отводном рукаве, уже ловил в стремнине быструю форель!
Но вот налетела ураганом мировая война и всем добрым начинаниям положила конец. Жестокие были годы, и немало горечи изведал народ!
Прошло время, стал наш Форэ староват, перевалило ему за шестьдесят. Но не так согнули его годы, как гибель надежд, несбыточность мечтаний. Лоб его уподобился распаханному полю, усы и бороду словно занесло снегом, лицо сморщилось, в улыбке не стало задора, он научился брюзжать — больно было сознавать, что ускользает из рук то единственное, чем дышал он до сих пор — мечта, придававшая смысл его жизни и цену его труду…
И все же его еще часто можно было увидеть на скалистом мысу, над водопадом Нишардзеули. Он любовался сверху серебристым сверканьем гремучего потока, ласкал взглядом каждую его струю. Присушили Форэ взвихренные брызги водопада, к каждой блестящей капельке прилепились его мечта и мысли!
Да, не задались дела у Форэ! Весь извелся, истаял, стараясь для родного села. И ничего не вышло! Никто ему не помог. Война начисто выскребла всю деревню — некому было и помочь!
— Эх, будь проклят пустой кошелек! — вздыхал безнадежно старик.
Совсем состарился Форэ — переступил за седьмой десяток. Уже не «дядей Форэ», а «дедушкой» называли его в деревне — а «водяное» дело так и не сдвинулось с места!
Теперь уже и добрым словом никто не хотел поддержать борца за воду, уже и сочувствие унес и развеял самгорский ветер. Сельчане и слышать не хотели об этой выдумке с переброской речки Нишардзеули, как о заведомо несбыточной затее, и начинали уже косо поглядывать на старого чудака.
— Пусть хоть голову расшибет — Форэ ведь одинокий, семью кормить ему не надо, вот и гоняется за ветром. Ему-то можно грезить наяву — а мы люди семейные, многодетные, нам под его дудку плясать вовсе не с руки!
Так думали односельчане и соседи Форэ, пригнетенные бедностью так, что ни вздохнуть, ни пошевелиться. Куда уж им было думать о том, чтобы облегчить одинокому борцу тяжкую его задачу!
Форэ, согбенный, неузнаваемый, еще раз
