улыбался в смущении. Он еще не пришел в себя — нежданно-негаданно попало к нему в руки немалое достояние, и он даже растерялся от неожиданности.
— Выставь нам бочку вина и сам повеселись! Шутка ли сказать — какое богатство к рукам прибрал! — говорили ему «крещенные вином», и Мамрика щедро тратился на угощение — за счет покойного Чорехи…
Всю жизнь Чорехи положил на изучение трудов Вахушти, к которым испытывал благоговейную любовь. Сколько бессонных ночей провел он, склонившись над ними, сколько раз обрушивалась на него Гурана с упреками и бранью из-за его ночных бдений. И вот, Чорехи умер, а Гурана так и не взяла в толк, кто такой был царевич Вахушти и каковы цена и значение этих допотопных книг, его сочинений!
После смерти Чорехи Гурана собрала все раскопанные им самим или приобретенные от других древние, археологические предметы — горшки и кувшины; ожерелья и браслеты, изъеденные ржавчиной сабли и кинжалы, а заодно и мешочки с породами и минералами, и выбросила. Все это было «из могил» и возбуждало в ней брезгливость и страх. Бусы и запястья она хотела было раздарить деревенским девчатам, но никто не хотел прикасаться к «достоянию покойников».
Книги же царевича Вахушти, рукописи самого Чорехи и его письма Гурана продала на вес, как оберточную бумагу, мелочному торговцу Исаку. Остался лишь портрет Вахушти, написанный красками самим покойным Чорехи.
Гурана попыталась продать и картину, но не нашла покупателя. Наконец, она кое-как сбыла рамку, а портрет, выдранный из нее, вставила в окошко вместо разбитого стекла.
Хмуро смотрел из грязного окна на улицу печальный царевич Вахушти… Словно оплакивал утрату Чорехи и свою горькую судьбу!
А Гурана удивлялась, что муж ее не оставил ничего нажитого и благоприобретенного. В самом деле — за какими же призраками он гонялся всю жизнь? Неужели корпел ночи напролет так, просто, зазря?
За этими книгами, за всем этим старьем Гуране мерещилось еще что-то «ценное», «большое». И то, что она не могла обнаружить ничего осязаемого, такого, что имело бы житейскую ценность, повергало ее в изумление…
Нет больше Чорехи — печального Чорехи, оплакивающего судьбу многострадальной родины, омраченного неизбывной тоской. Исчез мечтатель, прилепившийся сердцем к былому, человек благородной души, ничего не сделавший, но так жаждавший дела и немало трудившийся, хоть этот скорбный труд и оказался потраченным впустую.
Иссушенный тоской, отсеченный от корней, спит он глубоким сном вместе со своей черной горестью…
Вокруг него не плетется больше паутина сплетен и подозрений.
Почему-то мне трудно представить себе, что Чорехи мертв; все кажется, что он скрывается где-то в дремучем лесу, среди древних, замшелых, затерянных в дикой глуши развалин. Иногда мне даже ясно слышится его голос, а то, бывает, в сумерках, примерещится и он сам на проселочной дороге: шагает, торопится, весь всклокоченный, и взгляд его мечется по сторонам, ища чего-то…
И стоит мне задуматься о прошедшем, как в памяти моей встает одинокий, сиротливый, испепеленный печалью Чорехи, пораженный, как неисцелимой болезнью, скорбью о родине.
Не дождался он осуществления своей мечты, не увидел родины, озаренной лучами свободы; не дано ему было стать свидетелем и участником расцвета своей страны и народа.
И мне дорог седой цветок его души…
Всякий раз, как мне доведется посидеть на каком-нибудь совещании, послушать горячие выступления спорящих ораторов, перед глазами у меня встает, как живой, наш Форэ.
Форэ! Тот самый Форэ, что выписал из Варшавы часы с кукушкой! Ясно помню, как он получил посылку — при мне это было! — как вскрыл ящик и как часы закуковали у него в руках.
Форэ! Тот самый, что в 1910 году, в день смерти Толстого, сказал: «Закатилось солнце земли русской! Будь у меня денег без счета, я одел бы в траур всю Россию!»
Форэ первым завел у нас в деревне жатвенную машину. Помню, когда ее привезли, вся деревня сбежалась подивиться. Наверно, такой же восторг овладел людьми, когда некий безымянный гений незапамятных времен изобрел водяную мельницу и освободил от рабского труда женщин, надрывавшихся над тяжелыми каменными жерновами.
Это тот самый Форэ — Христофор Тамаридзе, — у которого стены в комнате были увешаны портретами великих людей — Руставели, Шекспира, Спенсера, Роберта Оуэна… Это был не какой-нибудь темный человек, не подумайте — он окончил Горийскую учительскую семинарию!
Тот самый Форэ, который однажды, на замечание священника: «Соблюдай посты, не губи свою душу!» — ответил: «Для того я и ем скоромное, чтобы тело не истощилось, было в чем душе держаться!»
Чем же, однако, особенно прославился Форэ?
Это был человек большого замысла, борец против безводья, все свои силы положивший на то, чтобы привести воду в свою засушливую деревню.
С этого и пошла его слава.
Поистине, заслуживал Форэ изумления и восхищения!
Вода была его страстью, он мечтал о ней, как одержимый любовью — о своей возлюбленной. Всю жизнь трудился он не покладая рук, чтобы проложить путь в наше село бурливой и пенистой речке Нишардзеули.
В деревне все только и знали, что хвалили Форэ, но подмоги он ни от кого не видел — только несколько ближайших соседей неизменно подбодряли его, воодушевляли на святое дело! Да и какую помощь могла оказать мечтателю несчастная деревушка, которую коршуном когтила и терзала бедность? От кого здесь было ждать помощи? Не от кого! И остались они лицом к лицу, один на один — Форэ и мечта, Форэ и деревня…
Стоял на скалистом мысу Форэ и, изменив обычной своей молчаливой повадке, взывал твердо и убежденно.
— Подсобите, люди, руку мне протяните — выроем ложе для Нишардзеули, пробьем путь ей, чтобы потекла к нам, как белопенная струя из оленьего вымени!
Он подробно описывал направление, по которому собирался вести речку к деревне:
— Сначала сбросим ее с Кремневой скалы, — объяснял он восторженно, — потом пустим, минуя Крутой утес, вдоль Долгого косогора, прогоним через Большие валуны, дадим пробиться через Завал, свергнуться по Каменной стене, — а там уж выбежит она на простор, оросит наши суходолы и потечет по полям, пока не вкатится к нам в деревню и не размягчит сухменную глину в наших садах… И тогда разрастутся под землей корешки, потянутся вверх побеги, набухнут, полопаются почки, покроются цветами деревья, привалит урожай в поле, на огороде, в саду, — под ногами и над головой; пригнутся к земле отягченные плодами ветви яблонь и слив, нальются гроздья в виноградниках! Хлеб уродится сам-десят, кукуруза поднимется в человеческий рост, скотина нагуляет мясо — поглядите тогда на коров, баранов, телят! А какие пойдут удои, сколько будет молока, масла, меда! Эх вы,
