засаленная справка из психбольницы. Но он был вполне нормален, хотя умел и гукать, и мычать, и вообще умело симулировал сумасшедшего.
Он мне рассказывал о той бойне, которую устроил Киров в Астрахани. Он сам уцелел потому, что его закопали в огород, и он там отлежался. Он говорил, что по нему ездили на конях и раздавили ноги до синевы копытами. Меня его рассказы поразили, но, поездив по Руси, я услышал и не такое.
В Симбирской губернии священников сажали в бочки, вбивали в них гвозди-сотки и сбрасывали с обрывов в Волгу. В Алатырском Михаило-Архангельском монастыре всю братию загнали в речку Алатырку топить и запрудили ими на время реку. В Тамбовской губернии венгры-чекисты распяли голого священника над царскими дверями и проткнули его штыком под ребро, как Спасителя. Одному священнику-проповеднику в тюрьме разорвали рот. Русскому народу за свои грехи еще платить и платить все следующее столетие, да он раньше и не расплатится за все свое зверство и безбожие.
Отец Иннокентий был стар, плохо уже видел и потому задержался в Суздале, но хотел уйти в Заволжье, в какой-то скит, умирать. Там его хорошо знали и звали к себе. Служба у монашек была монастырская, иногда служили всю ночь, читая по очереди. Монашки были из Покровского, Ризоположенского монастырей и других обителей. Днем они занимались огородничеством и разводили огурцы и очень вкусные суздальские помидоры.
Члены Владимирской общины иногда ездили в Суздаль, но суздальцы во Владимир не ездили. Я бывал у них на службах 149, для меня Суздаль и Владимир стали второй родиной. Будь моя воля, я перенес бы столицу России из опоганенной красными Москвы во Владимир, а Суздаль сделал бы столицей православной религии — священным городом, откуда бы управлялась русская Церковь. Сейчас суздальские старушки и женщины взбунтовались и вышли из подчинения Московской Патриархии. Для суздальцев их город — древняя столица Северной Руси, а Москва — это самозванка. Именно это гордое имперское чувство питало катакомбные моленные тех лет.
Непоминающая моленная была и во дворце имения Остафье-во, перешедшего от Вяземских к Шереметьевым. Существовала она вплоть до закрытия музея, и это произошло еще до войны. Хранителем музея был бывший владелец, граф Павел Сергеевич Шереметев 150. Мой отец немного знал и графа Павла Сергеевича и был долго связан с его сыном, графом Василием Павловичем. Знал Василия Павловича и я, он иногда заходил ко мне на Никольскую улицу, когда я жил там отдельно от родителей и регулярно встречался с ним в театральной библиотеке, куда мы оба постоянно ходили в те годы.
Существование в Остафьевском дворце моленной сыграло роль в закрытии и распродаже музея: «Старый граф собирает у себя мракобесов и молится». В моленную графа ходили его бывшие служащие, некоторые крестьяне окрестных сел и приезжие из Москвы. Служил катакомбный священник из непоминающих, которого граф оформил как сторожа музея. Он был без длинной бороды и ходил в штатском. Шереметьевская моленная через одного молодого прихожанина, потом ушедшего к немцам, была связана с Нарышкинской. И Шереметьевская, и Нарышкинская моленная не входили прямо в Строгановский круг, а существовали автономно.
Граф Павел Сергеевич очень не любил большевиков, и как самый богатый помещик России, и как рафинированный эстет 151. Граф в Петербурге был близок с редакциями журналов «Старые годы» и «Столица и усадьба». Знал он и рано умершего барона Николая Николаевича Врангеля, знатока и бытописателя дворянских гнезд и усадебных интерьеров.
Когда большевики выгоняли графа из Петербургского Фонтанного дома, то не дали даже взять пейзажи своей работы, сказав, что они теперь — народное достояние. Комиссар, выселявший его, строго объяснил: «Вы как потомственный паразит можете взять с собою одни ботинки, одно пальто, один костюм, две пары белья и т. д.». Граф долго потом, смеясь, представлялся: «Потомственный паразит Шереметев».
Павел Сергеевич выжил и сохранил кое-какие семейные ценности благодаря наркому Луначарскому 152, хотя граф страшно ругался, зная, что в его дворце Луначарский устроил дом свиданий: девочки, шампанское, обязательно бильярд, — и все это в родовой, исторической графской усадьбе с любезным хозяином-смотрителем. При этом Луначарский изображал из себя мецената и похлопывал графа по плечу, объявляя: «Я вас в обиду не дам, пока я жив». Сыграла роль и любовь большевиков к Пушкину, из которого они сделали фетиш и позорный хлыст для удушения независимой русской литературы 153. В Остафьеве хранились пушкинские реликвии и носильные вещи, снятые с раненого поэта, с пятнами засохшей крови.
Но в определенные дни, когда не появлялся Луначарский с компанией придворных льстецов и девочек, в дальней комнате первого этажа, всегда обычно запертой, собирались молящиеся и служили в полный голос 154. Когда Луначарский умер где-то на европейском курорте, то Остафьево решили закрыть, а обстановку дворца распродали. Граф Павел Сергеевич сказал тогда моему отцу, когда он приехал в Остафьево: «Глеб Борисович, заберите пару карамзинских кресел и любимый мозаичный стол князя Павла Вяземского 155 с изображением Константинопольской Святой Софии. Пускай они вам достанутся, а не комиссарам» 156. Отец нанял машину, все упаковал и увез 157.
От всего пережитого граф Павел Сергеевич очень постраннел, ноне запивал 158. После закрытия Остафьева, семья графа переехала в башню и келью Новодевичьего монастыря, где когда-то Петр держал свою сестру Софью 159. Место историческое, как и все обитатели этой обители. Над дверью в башне висел парчовый штандарт его предка-фельдмаршала, с гербом и тремя крестами. Остафьевский священник, при помощи моего отца и Строгановой, уехал в Заволжский скит доживать свой век, и моленная в Остафьеве распалась.
При организации любой катакомбной моленной основное было — избежать доносов, тогда любое собрание больше десяти человек казалось подозрительным. Новодевичий был в те годы пролетарским клоповником — там поселилось много всякой сволочи, могущей донести. Исключение составлял архитектор Барановский с женой, знатоком усадебных портретов. Граф боялся собирать людей в башне, но иногда Строганова присылала ему священника, и он всех исповедовал.
После войны наша семья и некоторые другие непоминающие ездили в Новодевичий на Пасху, разговляться. Это было уже при младшем Шереметеве, Василии Павловиче, родители которого умерли к концу войны, так и не дождавшись возвращения сына с фронта. Ездили в башню на Пасху и до войны, к старому графу, всегда проклинавшему Луначарского 160.
Вася поступил до войны в художественный институт, ездил в Крым, в Козы, писать
