голых натурщиц на пленэре
161. Вася попал на фронт и рядовым прошел все бои, получив солдатские медали. Он не был даже поцарапан осколком — Господь его хранил. На фронте Вася привык пить водку и курить «Бело-мор». Вася стал доучиваться в реорганизованном реалистами Суриковском институте и считался среди студентов гением, писавшим в стиле Оскара Кокошки. Был он очень талантлив, но пил водку уже изрядно и все более дичал
162. Ему надо было уединиться, перестать пить, больше молиться, а он бегал по Москве, по этому красному Вавилону, и психически уставал. Вася нуждался в человеческом тепле, он был единственным сыном у родителей, и все жался, как осиротевший волчонок, к людям. Моя мать, сама намыкавшаяся в свое время, как могла, пригревала Васю и кормила его. Так она пригревала в свое время Даниила Андреева.
В башне были удивительные вещи, остатки Шереметьевских сокровищ: за занавеской над кроватью висел большой Рембрандт, купленный еще фельдмаршалом. Был еще один поздний Рембрандт, портрет юноши, похожий на Титуса, была масса екатерининских и елизаветинских портретов, натюрморт Терборха, бронза, книги, мебель. В уголке стоял столик с золотой, с рубинами, Годуновской чашей из Больших Вязем. Ее украли для Грозного опричники в Новгороде. Граф Павел Сергеевич ее очень ценил. Висели там строгановские иконы, стоял серебряный семисвечник — то есть остатки утвари из моленной. Было там и кадило работы Фаберже, в стиле модерн, необычной формы.
У Васи был странный взгляд — голубые, совершенно безумные, глаза, кустистые брови, красивое лицо с неправильным прикусом и блуждающая, застывшая улыбка. Его взгляд выделял его из толпы. Он никогда не кичился своим родом, не вспоминал о предках, и взгляд его блуждал по окружающему, и было впечатление, что он плохо его видит, думая о чем-то своем. Привлекали его только совсем одичалые художники, их он любил и пил с ними водку 163.
Вася был очень талантливым фигуративным экспрессионистом. Дружил он с художником Чекмазовым, влиявшим на него. Ходил он и к Р. Р. Фальку. Около него постоянно вертелся антиквар-хищник Евгений Феликсович Вишневский, скупивший у него за гроши большинство раритетов 164. Вишневский всегда ехал к Васе с кругом копченой колбасы и литром водки. Не меньше Вишневского Васю грабила советская власть, узнав, что у него есть большой Рембрандт, его заставили сначала дать ее на выставку Рембрандта, а потом и пожертвовать в Музей изящных искусств, где она висит и поныне 165. За эту вынужденную жертву ему дали квартирку на Фрунзенской набережной, когда его выселили из башни.
Иногда Васю подкармливал мазанками Корин, иногда Барановский, бравший его на обмеры. Вася довольно часто выставлялся одно время на Кузнецком, но в советской живописи он не прижился. Одно время Вася повадился ходить с ружьем охотиться на болото, на месте Храма Христа, и много добывал там уток и прочей водоплавающей живности. Его туда пускал сторож за водку. В общем, он ходил полуголодный, грязный, в старой, потертой волчьей куртке. Чашу Годуновых он сам разрубил на лом и продал дантистам 166.
Иногда Вася заходил в свои подмосковные дворцы и там подолгу сидел в верхних комнатах и рисовал. Его туда пускали, но не любили. Бывших хозяев хамы терпеть не могут. Пьяным он по городу никогда не ходил — ставил водку и закуску около постели и в такие дни не выходил из дома. Человек он был подлинный, не фальшивый, но с трагическим мировоззрением.
В моей жизни он сыграл определенную роль — мне нравились его картины 167.
Однажды я его случайно встретил зимой в Александровском саду. Он стоял трезвый и разговаривал с кремлевскими воронами, которых там тогда много жило. День был тогда холодный, деревья все в инее, и вороны громко каркали. Увидев меня, он не удивился и сказал мне, по дороге в метро «Кропоткинскую», куда мы вместе шли: «Я мечтал бы уехать в деревню, жениться на крестьянке, писать коров и навоз и больше не видеть никогда Москвы». В деревню Вася не уехал, вскоре его парализовало с похмелья, и он стал лежачим, больше не говорил, но знакомых узнавал.
Я часто вспоминаю Пасхи, крестные ходы в Новодевичьем, колокольный звон. Мы, непоминающие, крестным ходом не ходили, но со свечами стояли. Отец там пострадал, его за бороду, шляпу, трость выглядели агенты МГБ, тайно сфотографировали и переслали в райком. За это его выгнали с работы, и он несколько расстраивался. Киселева тогда его укоряла — зачем осквернялись на их крестном ходе, могли бы издалека посмотреть, если у вас ностальгия по детству. Ведь их крестные ходы мало отличаются от октябрьских демонстраций. Но для меня соборы, свечи, башня Софьи, Вася, с безумным взглядом своих голубых льдинок, и пасхальный стол с кагором в цветных венецианских графинах, навсегда остались драгоценным воспоминанием.
Крестный ход непоминающих вокруг Кремля
Темы распада Русской Православной Церкви, растянувшегося на весь 20 век, неоднократно обсуждались и в моленной Величко, и в Киселевском кругу 168, и особенно авторитетно на эту тему витийствовал Илья Михайлович Картавцев 169, который на примере русской революции очень последовательно критиковал наше славянофильство, вскрывал его придворные и немецкие корни 170.
С таких позиций несколько по-иному просматривалась и новейшая история нашей Церкви. Сейчас существует упрощенный взгляд на Катакомбную Церковь и на нас, непоминающих: люди не приняли Декларации митрополита Сергия и ушли в подполье. Конечно, мы не приняли ни обновленчества, ни сергианства — новой формы обновленчества. Но наши интеллигентско-дворянские подпольные общины пересмотрели и весь опыт синодальной Церкви, приведший ее к капитуляции перед большевизмом.
Очень большое число синодального духовенства качнулось и к обновленцам, и к сергианам. Участь их тоже была ужасна — чекисты хватали по внешним признакам, за крест и бороду, не разбирая, какой ориентации схваченный. Наши отцы и деды понимали свою катакомбную миссию как возвращение к подлинному, дониконианскому православию, отбрасывая огосударствление Церкви и синодальный период. Проводили прямые аналогии со временами Веспасиана, эпохой татарского ига и преследованием верующих при якобинском терроре 171.
Все в двадцатые годы как бы забыли о синодальном периоде, из него помнили только преподобных и некоторых святых, особенно Серафима Саровского, и вздыхали о тех временах, когда были свободно открыты храмы и монастыри. Старая провинциальная и крестьянская Россия была целиком сакральной страной, в России почти не было светской, отдельной от Церкви, культуры, и поэтому уничтожение на
