Даниил Андреев постоянно смотрели на эти сверкающие квадраты в ад.
Учитывая растерянность красного Кремля, непоминающим было разрешено провести крестный ход, но не более чем из 30 человек, и чтобы все мужчины были старше шестидесяти лет и, конечно, без оружия. Крест, чаша и Евангелие должны были быть прикрыты тряпками и идти велено было молча. Сбор был назначен в Александровском саду у Боровицких ворот в определенное время. Условия были приняты.
Было отобрано 24 человека, у которых не было иждивенцев и малых детей, и шесть уже сидевших священнослужителей, не находящихся в бегах. По словам Киселевой, было три священника, два монаха и архимандрит, который впоследствии стал где-то в Сибири епископом и был там арестован. Все участники крестного хода перед акцией исповедовались и причастились, как перед смертью. Отслужили молебен и очень тщательно подготовились под руководством бывшего белого офицера 178.
Все участники должны были появиться с разных сторон и по окончании разбежаться, так офицер учил «овец», как он говорил, конспирации. Киселева смеялась, вспоминая его инструктаж, он говорил при этом: «Я через красных раньше ходил, как нож через масло». Так было и сделано.
В определенное время появилось шесть священнослужителей, двадцать четыре мирянина (большинство женщин), достали чашу, крест, Евангелие, иконы, покрыли их косынками, построились по два, и люди двинулись вокруг Кремля против часовой стрелки. Александровский сад был закрыт, но на это время его открыли у Боровицких ворот, и агенты в штатском шли вокруг них, как волки вокруг стада.
Раньше, до революции, крестный ход совершали из Кремля через Спасские ворота на Вход Господень в Иерусалим. В Древней Руси Патриарх ездил на прирученном осле (на осляти), которого держали в Измайловском царском зверинце. Теперь сам Кремль товарищи превратили в зверинец.
Крестный ход непоминающих шел вдоль Москвы-реки. Впереди, с палкой, шел регулировщик. Когда стали поворачивать к Красной площади, агенты тем участникам, которые несли небольшие аналойные иконы, раздали лопаты и показали жестами, чтобы они несли их на плече. Разговаривать агентам было, по-видимому, запрещено. Киселева говорила, что эти лопаты — символ, они почувствовали, что их (коммунистов) когда-нибудь истинно-православные закопают.
У участников хода было заранее решено, когда дойдут до Мавзолея Ленина, то, нарушив запрет, тихо запеть: «Да воскреснет Бог, да расточатся врази его». Что и было, к ужасу агентов, исполнено. Регулировщик повернул ход вдоль Исторического Музея к Арсенальной башне, по внешнему ограждению Александровского сада.
Так дошли до Боровицкой башни, поставили лопаты, спрятали иконы, сосуды и крест в авоськи и разбежались в разные стороны «аки клопы от света электрической лампочки», по выражению офицера — режиссера этой акции. И ехали домой все сложными маршрутами, но «хвостов» за собой никто не заметил. Никого, включая священников, не арестовали. Фактически это была нравственная капитуляция режима перед катакомбным православием. Врач-посредник передал Строгановой, чтобы все участники молчали до смерти, а то схватят всех с семьями и вышлют. И еще он добавил: «Ваши люди очень смелые. Такое еще никому с рук не сходило так».
Руководители общин в крестном ходе не участвовали, были подобраны менее заметные люди, и с ними все попрощались, как перед смертью. Киселева уже на Пресне сказала мне: «Теперь только двое живых осталось из ходивших тогда, все умерли». Моя память хранит фамилии более пятнадцати семей непоминающих, два адреса я нашел в старых книжках и позвонил, попросив моих ровесников вспомнить об их родителях и дедах и о них самих в молодости.
В ответ я услышал: «Не сегодня-завтра к власти вернутся коммунисты, надо по-прежнему обо всем молчать. Вы можете нам навредить, не ссылайтесь на нас». И я перестал искать адреса, тем более что обе семьи, куда я звонил, очень давно перешли к сергианцам, скрывая, что их родители принадлежали к непоминающим.
Мои родители познакомились в катакомбной общине, но и совсем другой по стилю и духу, чем Строгановская, Киселевых и Величко 179. Моя мать, урожденная Абрамова, происходила из донских пожалованных дворян, весьма известных на Дону. Ее отец, Федор Федорович Абрамов-старший, был генерал-лейтенантом и Ростовским окружным атаманом. Его отец, тоже генерал, воевал в Туркестане у Кауфмана и был близок со Скобелевым. У деда было семь сыновей от первых двух браков, из них пятеро офицеров. Наиболее известен старший сын, Федор Федорович Абрамов-младший, командир 2-й Донской Армии у Врангеля, командир Донского корпуса и РОВС в эмиграции. Его жену растерзали в Чека, и сын, под чужой фамилией, остался в России, у священника на Дону.
Мою бабку, третью жену деда 180 водили много раз на Лубянку как заложницу, где расстреливали десятого. Она была красивая, бесстрастная и бесстрашная, но много курила дешевых папирос. Вывести ее из себя было нельзя, что удивляло чекистов. Желая спасти двух дочерей, бабка сбежала из Москвы в Белоруссию, в бывший кармелитский монастырь, где была колония глухонемых детей, большей частью евреев из местечек. Как епархиалка, она имела право преподавать и стала обучать этих глухонемых грамоте. Она и ее дочери освоили язык жестов. Мать разучилась говорить по-человечески и все показывала руками. Старшая сестра совсем одичала и вышла замуж подростком за рабочего-белоруса и всю жизнь скрывала, что она — дочь атамана.
Сестра бабки, тетя Надя, приехала в школу глухонемых, испугалась за детей и забрала к себе мать, чтобы ее спасти. Она была главным врачом Дорогобужской уездной больницы в Смоленской губернии, и девочку-мать возвращали к жизни бывшие помещики Бегичевы и Лесли, друзья тети Нади. Потом тетя Надя переехала в Москву и забрала мать.
И тетя Надя, и ее сестра тетя Соня монашествовали в миру, помогая людям. Тетя Надя под огнем сделала пять тысяч операций в германскую войну как главный врач полевого госпиталя и имела георгиевские награды за смелость — по-моему, медали.
Очень независимая была особа 181. В Москве мать смогла окончить курсы чертежниц, но работать нормально ей не давали, так как она писала в анкетах, что она — дочь генерала. О дальнейшем обучении не было и речи. Скитаясь по заводам, она познакомилась с такой же, как она, лишенкой, Олей. У Оли родители были помещиками в Орловской губернии, где им разрешили оставить корову и где они жили в самой худой избе и крестьянствовали.
Оля переехала в Москву, к своим дальним родственникам, и поселилась и бывшей дворницкой, в подвале. Особняк у родственников не отобрали, так как глава семьи был крупным врачом, лечившим большевистских владык 182.
