вина, они расходились по своим делам и трудились весь день, добывая хлеб насущный, с легким сердцем и чистой душой, услажденные с утра дружеским общением.
— Человек без друзей — больной, душа у него с изъяном, порочно устроена! — говорил мой отец. — Не будет ему ни радости, ни удачи на этом свете, растает, изникнет, как вешний снег!
А Чампура кивал в знак согласия и поддакивал:
— Только тот — человек, кто в веселье дни свои на земле проведет! Так-то, любезный мой!
— Что толку в застольстве, в еде да в питье, ежели друг в душу другу не заглянет? — говорил Чампура и добавлял свое вечное «любезный мой» или «иди сюда, поцелуй меня»!
Чампура был сам человек щедрый и гостеприимный — в чужом доме! Будучи в гостях, он с таким радушием встречал чужих гостей, так ковром стлался им под ноги! Заботливо подносил вновь пришедшему блюда с кушаньями, помогал выбирать самые лучшие куски, упрекал его ласково вместо хозяина: «Зачем, дескать, запоздал?» — или: «Почему забросил, забыл нас?»
— Обрадовались мы твоему приходу, как замерзший в стужу человек — горячему солнышку!
«Кто это — мы?» — спрашивал себя в душе изумленный чужой гость.
А Чампура хлопотал так, словно он был кровной родней хозяина, нераздельным совладельцем всего его дома!
Гость желанный пусть приходит.
А домой пусть не уходит!
И вино пускай струится
Без конца и в жилах бродит! —
добавлял он любимый свой народный стишок и, широко раскинув руки, обращался к гостям:
Радостен нам ваш приход,
Истомило ожиданье!
А придет пора уйти —
Огорчит нас расставанье!
— Не верно разве я говорю, любезный мой? Иди сюда, поцелуй меня! — говорил Чампура хозяину, и тот поддакивал:
— Именно, именно так!
Чампура любил иногда и шутливые, пустые разговоры, «празднословие»; он мог задать вдруг такой, например, вопрос:
— Ты деламута отведывал? Нет? И лаже не знаешь, что такое деламут? Как так, мой любезный?
— Ну да, это кушанье… Да еще какое! Когда корова отелится, ее тут же, сразу подоят, и из этого молока или молозива варят деламут. Как вскипятят, оно и затвердеет. Посыпают солью и едят. Вкусно так — пальчики оближешь!
— Значит, ты деламута не пробовал? — И он, бывало, махнет рукой с презрением и удивленно покачает головой.
Потом разведет руками и спрашивает снова, с видом крайнего изумления:
— Так деламут тебе неизвестен?.. Какой же ты грузин после этого? Иди, поцелуй меня, любезный мой!
— Пожалуй, ты и кукурузной гургучи не едал?
— Нет, не едал. Это еще что за штука?
— Ну, знаешь!.. Да что с тобой разговаривать, время тратить впустую? Нашел досужливого человека!
И он глядел на собеседника с укоризной, возмущенный его невежеством.
Если при встрече его спрашивали: «Здоровы ли? Как живете-можете?» — плотный, дебелый Чампура отвечал ласково и удовлетворенно: «Средне, средне — ни тучен, ни тощ!»
Раз уж речь зашла о здоровье и благополучии Чампуры, то уместно будет сказать, что безмятежное, уютное существование его было нарушено великой бурей-революцией. Говоря его словами, в мире воцарилась смута; исчез уют, остыли теплые очаги, настали «крутые времена», нужда, голод. Простая кукурузная лепешка и лобио стали предметами вожделения. Кому теперь было дело до Чампуры? Ни от кого ему уже не было ни ласки, ни почета — всякий пищал в своей скорлупе. Никто уже не приглашал его. И Чампура не вынес такого непочтения и невнимания: загрустил, исхудал, — не был уже «ни тучен, ни тощ» — в один прекрасный день, забытый всеми, слег, а вскоре умер.
И болезнь, и смерть, и похороны его прошли незаметно.
Таков был конец Чампуры…
* * *
— Ах, хоть бы накопать каких-нибудь съедобных кореньев! Я, кажется, готов лопухи из земли повыдрать, так живот подвело! Да ведь нет ничего — даже бутень, дикая петрушка тут не растет, пожевали бы хоть съедобной травы! — стонал Батхо.
— Доведется ли когда-нибудь разговеться после этого жестокого поста? — думал я печально, чувствуя, что дошел до крайности.
Незаметно душевный лад наш нарушился; мученья становились все непереносимей. Жестокие, хлесткие, язвительные слова, как искры, проскакивали между нами. Жгучий голод чуть не рассорил нас, двух добрых друзей. Мы обменивались упреками, сваливали друг на друга все наши неудачи и злоключения — и эту злополучную охоту, и нашу незапасливость, благодаря которой мы остались без еды, с пустыми сумками, и вообще все проявленное нами легкомыслие и несообразительность. Мы горячо наскакивали друг на друга, изощрялись в колкостях, и ни один не хотел оставить за товарищем последнее слово.
— Верь после этого твоим советам, умник-разумник!
— Вот куда нас завела твоя мудрость, ветрогон!
— Несмышленыш!
— Недоумок!
— Торопыга, птичьи мозги! Когда это ты был рассудительным? Кому нужны твои куцые мысли?
Раздражение поднималось у нас в душе и мутным потоком извергалось наружу. Лица у нас пылали. А ведь еще час назад были мы как братья! Словно две рассерженные осы, жужжали, дулись мы друг на друга, сидя на могильном камне и безнадежно дожидаясь, когда же схлынут волны и полноводная река опадет, разделится на мелкие потоки, растечется ручейками по булыжному дну… Мы злились на Иори, разлегшуюся перед нами как дракон, и не пропускавшую нас в Текену; злость вызывали в нас и бесплодные, бурые окрестные склоны, лишенные зелени, без единой живой былинки — и что их так опалило? Все так же безнадежно и вожделенно поглядывали мы на духан за рекой — точно верующие на священный храм!
А река неслась мимо с громом и грохотом.
И Чампура точно смотрел на нас из-под своего могильного камня, злорадно говоря: «Я, пока был жив, поел и попил всласть, а вот вы умираете с голоду!» Так он дразнил нас, колол нам глаза своими обжорными историями, славой своей ненасытной утробы, и мне даже послышалось на мгновение его торжествующее хихиканье.
— Помоги нам, Чампура, пошли хлеба и вина! — воззвал я к нему шутливо, но Батхо даже не улыбнулся: ему было не до шуток. Он вдруг прижал руку к животу, как бы ощутив жгучую боль.
— Умираю! Сил моих больше нет! — вскричал он и весь скорчился.
Я испугался.
— Помогите, люди добрые! — извивался Батхо.
— Что с тобой приключилось, друг? — послышалось вдруг, и перед нами остановился сумрачный парень с глазами Амирани, наш старинный знакомец «Кория» — «Коршун» — с пестрой ковровой переметной сумой — хурджином на плече.
— Выше голову, грузины — пусть не скажет враг: сломились!
Мы рассказали ему о наших злоключениях.
— Погодите, братцы! Сейчас, сейчас… — Кория скинул хурджин с плеча и принялся развязывать шнурки и бечевки. Раскрыв одно из отделений хурджина, он
