Милый Вадим Викторович,
Очень жаль, что не были — вечер прошел очень хорошо, и было даже уютно — от взаимной дружественности.
А та вещь [875], которую вы просите прислать на просмотр — пустячок, на 10 мин<ут> чтения вслух — и никакого отношения к «Мать и Музыка» не имеет: просто диалог, верней триалог [876], а успех имела, потому что — веселая.
Кроме того, она сразу была предназначена для Посл<едних> Новостей — на небольшой фельетон.
«Мать и Музыка» вышлю на днях, кто-н<и>б<удь> завезет на Rue Daviel [877]. М<ожет> б<ыть> и стихи какие-нибудь присоединю, хотя мало верю, что вы (множеств<енное> число!) — поместите [878]: из-за ЛЕГЕНДЫ, что мои стихи — темны.
Пока до свидания — в рукописи!
Неужели эмиграция даст погибнуть своему единственному журналу?! [879] Какой позор. На всё есть деньги (— у богатых, а они — есть!) — на картеж, на меха, на виллы, на рулетку, на издание идиотских романов — всё это есть и будет — а журналу дают сдохнуть.
Это — настоящий позор: исторический.
_____
Во всяком случае, у Вас должно быть чувство полного удовлетворения: Вы, своими силами, делали все, что могли — до конца. Но что* «силы» перед — КАРМАНАМИ: ПОРТФЕЛЯМИ.
Какая все это — мерзость! И как хочется об этом сказать — открыто: в лица гем, у которых на лице вместо своей кожи — КОЖАНАЯ (нет, лучше нашла!) — СВИНАЯ.
Итак — до свидания: может быть — последнего.
МЦ.
Впервые — Новый журнал. 1978. С. 204–205. СС-7. С. 453-454. Печ. по кн.: Надеюсь — сговоримся легко. С. 65–66.
Vanves (Seine)
33, Rue Jean-Baptiste Potin
21-го ноября 1934 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Видали ли Вы немецкий фильм «Leise flehen meine Lieder» [880] (по-французски «Symphonie inachev*e») [881] — из жизни Шуберта? [882] Вот — прекрасная трагедия поэта, а моя — уродливая, и, может быть, отчасти из-за ее уродства и плачу. Там — его «не любит», верней — его любя от него уходит прелестная девушка, и он остается один — с песнями. А от меня уходит, не любя, моя дочь, которой я отдала двадцать один год жизни, т. е. всю свою молодость. И я остаюсь — не с песнями, а с С<ережей>, к<отор>ый рвется в Россию и скоро возненавидит меня (а подсознательно уже, временами, ненавидит) за то, что я не еду, и с Муром, который проделает то же, что Аля, только раньше. С двумя — уйдут или не уйдут — которые от меня рвутся в жизнь и для которых я препятствие и помеха, которые без меня были бы счастливее. (О, не возражайте: ЗНАЮ). Знаю и то, что, может быть МУР, через тридцать лет (о, раньше — нет!), когда меня давно не будет, — поймет и меня и мою любовь [883], — но меня-то — не будет! А там, где я тогда буду — всё — всё равно.
С Алей было так. Вернувшись после лета, она дней десять, по инерции (была в немецкой семье) мыла посуду и держала дом в чистоте. И была вежлива. Потом на одиннадцатый (шучу: м<ожет> б<ыть> на двенадцатый) стала собой, впала в себя: в лень, в дерзость, в равнодушие ко всему, что* не развлечение, в непрерывное бегание по знакомым: утром, днем, вечером (до 1 ч<аса> ночи), все вечера стала уходить, совершенно не считаясь, что и мне иногда хочется уйти (Мура я одного вечером не оставляю никогда) а особенно в таком доме, как наш «новый» (200 лет!) с постоянной возможностью угара и жуткими соседями) — не считаясь и с тем, что мне, иногда, приятно было бы с ней вечером (все лето не виделись!) посидеть, почитать, пошить, а главное не считаясь — с моей вечной о ней заботой: она очень малокровна и истощена, и у нее отцовская физика (наследственность), а каждый вечер, без исключения, ложиться спать в 1 ч<ас> и вставать в 7 ч<асов> — кого угодно с ног собьет. Я не могла спокойно смотреть на это глупое саморазрушение, ибо: один вечер — гадать, другой — к какой-то подруге за тридевять земель, третий — к другой «подруге», просто для хохота и сплетен, иногда и на лекцию, но опять-таки как развлечение: чтобы не сидеть дома.
Когда она вернулась с моря, я предложила ей кончить в этом году свою живописную школу и получить аттестат — нужный в жизни. И она семь недель не удосужилась пойти в эту школу и сговориться. Наконец, в один прекрасный день, является после делового (с какой-то редакторшей) свидания домой и — как ни в чем не бывало — в свою комнату, писать письма (все тем же «подругам», которых у нее — сколько угодно). Я: — «Ну, как, Аля, свидание? Есть надежда на заработок?» (Она, из комнаты) — «Да. 500 фр<анков> в месяц — переводить статейки, иногда писать на машинке, рисовать картинки [884]. Но для этого мне придется снять комнату в городе».
— И всё. Всё, что она нашла мне сказать, меняя жизнь.
Ибо это, прежде всего, уход из дома. Для того и делается. Не переезд в комнату, а в другую жизнь: отдельную, свободную, парижскую, с кафе и кинематографами, без контроля, без заботы, без ответственности, ибо все эти статейки и картинки для нее — забава, ибо в редакции, т. е. опять в компании: шутки, хохот, новые знакомства. Она очень даровита и, конечно, ей через 2 месяца дадут не 500 фр<анков>, а тысячу, кроме того, она всем нравится, без исключения, и не сомневаюсь, что ее жизнь будет очень веселая. (Забыла Вам сказать, но очень прошу, МЕЖДУ НАМИ! — что журнал этот детский коммунистический французский, по ее словам «очень грубый и пошлый» И — идет сотрудничать!) Моя ли это дочь?! На торжествах Октября [885] (я не была! не мои это торжества!) перешла на ты с людьми, о существовании которых час назад и не подозревала, т. е. сразу — в товарищи. (Совершенно ко всем октябрям равнодушна, а так — из-за компании).
Да,
