заключённым в тюрьму, Урсула фон Н. доставила к крепости Кюстрин два мешка с продовольствием и гражданской одеждой. Она узнала, что один из охраняющих офицеров порядочный человек. Ей была описана его наружность. Урсула оставила мешки в гостинице и спряталась неподалеку от главного входа в тюрьму, пока не увидела, что этот офицер появился на службе. Она подошла к нему и рассказала, что помолвлена с одним из заключенных, и теперь очень хотела бы в последний раз увидеть его. Офицер ответил, что сам он предпочитает не иметь с этим ничего общего, но указал на солдата, который по счастливой случайности в эту же ночь нёс вахту у соседнего входа; его можно было бы убедить пропустить её.
Она подождала до ночи и нашла этого солдата, которого на самом деле можно было «убедить», сделав ему щедрый подарок в виде кофе и папирос. Он даже помог ей принести мешки.
Её друг не верил своим глазам, когда увидел её в крепости. После того как они обменялись новостями, другие заключённые попросили ее, не разрешит ли она им «посмотреть на неё», так как они уже много месяцев не видели ни одной женщины, тем более такой красивой. Она села на стул у открытой двери камеры, и все заключённые, проходя по коридору, задерживались немного перед ней, чтобы улыбнуться ей и поклониться.
Это положение казалось ей довольно глупым, но ей было приятно доставить им хоть немного радости. Она осталась в крепости, пока через три ночи не пришёл на дежурство тот же солдат и тайно не вывел её.
По каким-то причинам приговор большинству офицеров откладывался, и благодаря гражданской одежде, которую она принесла, им удалось спастись, когда война шла к концу.
Политическая цель заговорщиков состояла в стремлении к демократии, которая основывалась на христианстве. Непосредственным же побуждением было оказать сопротивление наци, их отрицанию человеческого достоинства и человеческих прав.
Многие из вновь назначенных высших генералов обязаны были своей карьерой Гитлеру и поэтому поворачивали свои знамёна туда, куда подует благоприятный для них ветер. Поэтому непосредственный центр заговора находился в традиционных полках, особенно в моторизованной кавалерии, чьё сопротивление режиму основывалось на христианской этике и чувстве дворянской чести. Но чем дальше продолжались аресты, тем яснее становилось, что заговор охватывал немцев всех слоёв и политических взглядов, среди них также некоторых отколовшихся членов партии. Тем не менее только военные имели доступ к Гитлеру и поэтому были в состоянии организовать государственный переворот, хотя страсть к организации и порядку и к строгому следованию деталям обрекли его на неудачу, тогда как импровизация могла бы, возможно, всё спасти.
Во времена морального кризиса приходит час, когда не остаётся ничего другого, как чётко определиться, с кем ты, без страха за последствия. После 20 июля можно было наблюдать, как под давлением преступного господства наци все неясности в этических вопросах отступили и наступила крайняя поляризация. Те, кто ещё питали последнюю надежду на договоренность с союзниками, видели, как она исчезает, и предпочитали умереть, чем дальше жить с ложью. Во время заседания суда нацистский президент народного суда Фрейслер заорал на графа Шверина: «Как вы могли поднять руку на фюрера?!». На что несчастный молодой человек нашёл ещё силы ответить: «Одни лишь эти бесчисленные убийства являются причиной тому…». После чего его заставили замолчать.
Между безумными и беспринципными нацистскими вождями и теми, кто любой ценой был готов оказывать им сопротивление, стояла большая аморфная масса, неспособная решиться на что-либо, одурманенная Гитлером и ведомая им к «тысячелетию рейха». Ей не было свойственно чувство личной ответственности, она не делала усилий подумать и из своих размышлений сделать выводы. К тому времени был достигнут час того наивысшего напряжения, когда от народа можно было требовать всё и вся; но его главным делом оставалось защитить своё земное существование – выжить вопреки всему, верить, что все жертвы и несчастья были ненапрасны.
«Уж фюрер знает, что он делает», – вот всё, что они говорили. Однако с покушением эта твёрдая убеждённость некоторых пошатнулась. Кто же нёс тогда ответственность за сокрушение их мира? Каждый, чьё имя выкрикивали достаточно громко: «Клика реакционных офицеров! Епископ Гален! Евреи! Международная сволочь!». Народ, они сами – никогда.
В первые недели после покушения 20 июля было трудно понять общественное мнение. Нас очень удивило наблюдение, что страна, собственно, как целое продолжала жить так же, как и раньше. Хотя было и не слишком много симпатий к режиму, покушение на жизнь Гитлера, казалось, едва затронуло людей. Только в Берлине бледные, голодающие, измученные жители говорили: «Воротит от всего этого!..».
И в вермахте, казалось, царило это же покорное судьбе равнодушие. Двоюродный брат Павла, граф Клеменс Кагенек, который командовал сильно сокращённым по численности танковым полком, рассказал нам, что разочарование в неудаче покушения было огромным не только среди офицеров – почти все бывшие кавалеристы, – но и среди частей, которые должны были платить за «гений» Гитлера как высшего главнокомандующего. «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», – говорили они.
Когда воюющая армия шаг за шагом вынуждена была отступать из России, части всё время наталкивались на СС, которые чинили военные суды, осуждая в трусости отступающих земляков. Ненависть и недоверие к партии, а затем и к самому Гитлеру достигли такой степени, когда все думали, что только смерть могла бы принести конец их страданиям.
Эта точка зрения была распространена также и в воздушных войсках, которые чувствовали себя преданными Герингом. Кроме того, они располагались не так далеко от родины и лучше многих были осведомлены о положении в тылу, что не располагало к терпимости в отношении к партии.
С другой стороны, флот, прежде всего его подводные части, жил и боролся, как под стеклянным колпаком, отрезанный от всякого влияния извне и от всех угнетающих новостей. Эта обособленность, казалось, являлась причиной его нерушимой преданности режиму.
Вероятно, никогда нельзя будет выяснить: была бы смерть Гитлера столь решающим моментом для удачи переворота, как это предполагали заговорщики, развалился ли бы его режим, как карточный домик, если бы войскам удалось занять Берлин, если бы Ремер, командир берлинского гвардейского батальона, остался на их стороне или по меньшей мере повёл бы себя нейтрально?
Было ли покушение равно его цене?
После него тысячи были казнены. Двести мужчин были подвешены на мясных крюках в подвале тюрьмы Плётцензее, несказанные страдания были причинены их жёнам и детям, которые рассеялись по стране под чужими именами… За месяцы, последовавшие за событиями 20 июля, погибло больше людей, чем за все пять лет до
