Угол темноты,
Живет Шило, Гриб, Мамонька —
Будешь жить и ты, меджду протчим.
Для Никиты Сносака все в жизни действительно «меджду протчим»: и Беларусь, и царь, и Советская власть, и кайзеровская или белопольская оккупация… Кто Гриб, мы знаем. А Мамонька — притча во языцех в тогдашнем Минске, безграмотный солдафон, у которого, однако, апломба и карьеристского зуда не меньше, чем у самого Вацлава Ласовского; в этом они друг друга стоили: Ласовский и ввел эту никчемность в свой кабинет министров БНР.
Никита Сносак, как выясняется в финале, не только ренегат, не просто «разноситель» бумаг при «Комиссариате полиции мяста Минска», а самый настоящий доносчик при том же «комиссариате». Мотивом веселит, неновой, но обновленной бурным временем песни кончается карьера Сносака:
Ой ты, яблочко,
Куда котишься?
Не туда попадешь —
Не воротишься…
Это пела сама революция.
На генеральной репетиции Купала еще раз убедился, что пьеса получилась. В его ушах звучал дружный смех присутствующих, в глазах прищуренных продолжали под звуки дореволюционной шарманки танцевать свой фантастический танец тени, но уже алели красные стяги, что, колыхаясь в походном, широком и мерном ритме большой громады, теснили призраки прошлого и занимали собою всю сцену…
4. ПЕСНЯР РЕВОЛЮЦИОННОЙ РАДОСТИ
…Как хорошо они идут в литературу! Купала радовался за молодых. Купала вспоминал свое вхождение в нее, вспоминал дом на Губернаторской улице, дверь с замысловатой железной оковкой — то ли с цветами стилизованными, то ли с месяцами серповидными: и молодыми, и на ущербе. «Колосья под серпом твоим…» Из какого это псалма или притчи? Нет, они, молодняковцы [37], не колосья под чьим-то серпом. Серп в их руках! Купала, радуясь, писал:
Вам серпы и косы в руки
Да мечи из твердой стали
Дали бури, завирухи,
Что тут выли, бушевали.
Это психологически очень убедительно, достоверно, что радость нового, советского Купалы началась именно с радости за молодежь, за смену, за тех, у кого в руках будущее. И свою первую песню радости поэт сложил о молодых, прославляя их путь, победу революции, обновленный родной край. О молодом поколении, воплощенном в собирательном образе орлят, мы вправе говорить как о первом положительном гербе советского Купалы. В «белорусском буйном поле» витязями полегли Степаны Булаты, чтобы солнце революции взошло. Горе всегда есть горе. Нужно время, чтобы оно забылось, чтобы веселая, гордая песня окрылела снова. Не потому ли и разделяют надмогильный реквием «На смерть Степана Булата» и звонко-песенное, гимну подобное стихотворение «Орлятам» целых два года?..
Человек, любивший и славивший зарю, в зоревые 20-е годы Купала чувствовал себя в их стихии как рыба в воде. Минск был его Минском. Тот Минск, в который возвращалась с гражданской войны молодежь — Михась Чарот, Владимир Дубовка, Михась Зарецкий, Кондрат Крапива… С ними поэт и сам молодел душою. «Я их всех люблю», — напишет он в одном из писем того времени. И это была сущая правда. Приход молодых в литературу всегда воспринимался им как праздник. И чем больше старится Купала, тем сильнее в нем это ощущение праздника, тем пристальнее он присматривается к пополнению, как бы желая предугадать и судьбу каждого вновь посвященного, и будущее всей родной литературы.
Самый первый очаг белорусской культуры возник в Минске в начале 20-х годов не где-нибудь в центре, скажем, на бывшей Подгорной с ее бывшим Дворянским собранием, а вблизи окраинной Комаровки. И назывался он просто, демократично — «Белорусская хатка». Самым желанным гостем «Хатки» был Купала. Особую же симпатию поэта вызывал тут Владимир Васильевич Теравский — страстно влюбленный в родную песню музыкант, композитор, руководитель хора. Пел в хоре Теравского и, немного форсистый, кучерявый Михась Чарот — родом из городка Руденска, минский подпольщик, участник гражданской войны. Это как раз для артистов «Белорусской хатки» Михась Чарот написал либретто сценического представления «На Купалье», а музыку к нему сочинил сам Теравский. И вот уже не в тесной хатке, а на весеннем приволье, на зеленом лоне пойменного луга, под соснами, там, где Свислочь медленно вплывает в Минск, шло в 1921 году это первое большое представление — всенародное, карнавальное, с танцами, с песнями купальскими о поиске цветка папоротника. Не в честь ли и самого Янки Купалы, столь горячо любимого ими, сложили Чарот и Теравский свое «На Купалье»?..
Приходя в «Белорусскую хатку», поэт обычно пристраивался где-нибудь на краю скамьи, ибо только длинные скамьи и стояли в этом барачном строении, опирался на свой неразлучный киек — подбородок на бугры положенных одна на другую рук — и слушал:
