не как «веселого жениха» (характерный образ купаловской поэзии), а как что-то неопределенно-личное. Оно! И вот это неопределенно-личное «оно» поначалу «шелестело очень несмело», потом «лизнуло оконце тихо, как солнце», потом «подняло голосочек, точно звоночек», а потом стало «гомоном… вольным, зовущим, к сердцу идущим»…
«Неназванное» — гимн революции, воплощенной в поэме в образе «огнецвета», пламени. И
Не взять руками голыми
Живое это полымя, —
утверждал поэт.
В «Неназванном» Купалой преодолевался взгляд на революцию как на силу разрушительную:
Мосты в былое взорваны,
Разбиты цепи в прах.
Подстепие опорное
Легло под новый флаг.
И новый дом возводится
На лад совсем иной…
Радость поэта стремительно нарастает, и вот ее апогей:
Сами в лужу сели сразу
Те, что вольный люд —
Не скупились! — грязной грязью
Обливали тут…
Мы — хозяева и сами
Всё свершим сполна,
Молотами и серпами
Звеним дотемна.
Восьмая, девятая и десятая части поэмы — застолье молодой Советской Белоруссии, не бесшабашно-веселое, а раздумчивое, озабоченное. За этим застольем поэт поднимается с четырьмя речами-обращениями. Первая: «Зовем опоздавших — придите!» Вторая: «Нужно славу дальше… светозарными огнями вышить, чтоб в столетьях не пропала». Ибо «жаждет враг с упорством злостным, чтоб на миг остановились мы в своем походе звездном». Третье слово поэта о том, что «еще не вся работа сделана» и, главное, еще «стонут, мучаются… братья» за кордоном, на отторгнутой части родной земли. «Одни падут напрасной жертвою, и ненапрасною — другие». Это больно. Но, как всегда, через тернии — к звездам! И четвертая речь — в ней сознание мощи, правоты революции, сознание того, что «потомок… наш… не будет пить из недопитых чаш», что этому потомку мы (то есть сам поэт, его современники) «к счастью торный путь оставим — сумел бы лишь идти», «оставим песнь освобожденья и вольный отчий край». Должны оставить, иначе не будем достойны высокой радости, которой судьба нас одарила, светлого будущего, ключи от которого нам вручила сама история. В этом Купала был уверен.
В середине 1925 года отмечались целых три купаловских даты: 28 мая — двадцатилетие со времени опубликования стихотворения «Мужик», 10 июня — принятие «Постановления Совета Народных Комиссаров Белорусской Советской Социалистической Республики о присвоении Янке Купале почетного звания Белорусского народного поэта»; 25 июня — день рождения Ивана Доминиковича. «Советская Белоруссия» еще задолго до первой даты начала публиковать поступающие в адрес юбиляра приветствия. Уже 19 мая Купала вынимал из своего почтового ящика на улице Октябрьской, 36а номер газеты с поздравлениями журналов «Просвещение» («Асвета») и «Белорусский пионер» («Беларускі піянер»). В последующие дни и другие газеты запестрели телеграммами. 23 мая Купалу поздравлял Председатель ЦИК БССР и СССР А. Г. Червяков; 24-го из Москвы слали приветствие находившиеся там в командировке Тишка Гартный и Михась Чарот, из Ленинграда — Б. И. Эпимах-Шипилло, из Кисловодска — поэты Анатоль Вольный и Алесь Гурло. Из Харькова — тогдашней столицы Украины — поздравляли редакции журналов «Нова книга», «Селянські Будинок», «Червоний шлях». Телеграммы шли от самых различных учреждений: из Москвы — от Белорусской театральной студии, из Горы-Горок — от научного общества при тамошнем сельскохозяйственном институте, из Борисова — от коллектива белорусского педагогического техникума…
Перерыв в телеграммах был где-то с 25 по 30 мая, но зато в этом промежутке, 28-го, состоялось торжественное заседание литературной секции Инбелкульта, которое, как сообщала 1 июня «Советская Белоруссия», «все прошло в атмосфере искренней товарищеской теплоты и уважения».
…Доклады были фундаментальными. Профессора Белорусского госуниверситета Пиотуховича сменил на трибуне профессор Марков, Маркова — Максим Борецкий. Прекрасный прозаик и тонкий исследователь литературы, известный Купале еще с Вильно, он и внес в чисто академическое, казалось бы, заседание тот самый трогательный лиризм, под знаком которого и прошло все торжество.
Купала, понятно, в президиуме. Максим Борецкий, объявив, что в зале присутствуют мать поэта и жена, стал приглашать их в президиум. Бенигна Ивановна встала, Владка встала, и обе, растерянные, кланяясь, улыбаясь, перебрались с последнего ряда, где намеревались тихонько пересидеть торжество, в передний ряд. Это Владка настояла, чтобы Бенигна Ивановна пошла на чествование сына. Но если бы мать знала, что ей доведется вот так, через весь зал проходить под столькими взглядами, она ни за что не согласилась бы идти в этот малопонятный ей Инбелкульт. Владке — ей к аплодисментам не привыкать, и она легко и быстро справилась со своим смущением. А Мать Поэта! Что творилось в ее сердце! Она не была и уже никогда больше не будет на глазах у стольких людей одновременно. «Атмосфера… теплоты и уважения». Таковой она была на торжестве в Инбелкульте 28 мая 1925 года прежде всего потому, что в зале присутствовала Мать Поэта. И еще, пожалуй, потому, что здесь звучало искреннее поэтическое слово. Стихотворение, посвященное Купале, читал Михайло Громыко, сказку «Ночь, когда цветет папоротник» своим протяжно-дрожащим голосом — Якуб Колас. Героем сказки был Юноша. «Как известно, — овладевал вниманием зала Колас, — герои сказок весьма часто появляются на свет в результате тех или иных необыкновенных событий или же чем-нибудь необыкновенным отличаются от других.
