Наш герой ничем таким не выделялся. Родители его были обыкновенные здешние люди. Но разве что необыкновенным было то, что хлопчик родился летом, в ту пору, когда расцветает папоротник, или близко к ней. И даже имя он дал себе сам — имя той ночи, когда цветет папоротник…» Купала, слушая Коласа, нет-нет да и улыбался чуть заметно, краешком губ. А Колас смотрел в зал и вел свою речь дальше: «…Сей маленький штришок в жизни нашего героя, казалось бы, сам по себе не имел большого значения. Но это не так… Порою самое маленькое находится в близкой и тесной связи с самым великим. Нужно только уметь отыскать место их стыка». Лучше сказать о величии Купалы как песняре простого мужика, видимо, трудно было в этом зале. О умение «состыковать» в своем творчестве «маленькую» обыденную жизнь народа с его «великим» историческим бытием! Ты произошло все-таки не без чудес, не без сказок-фантазий, сложенных здешними людьми. И Колас повествует уже о сходке, собравшейся по случаю рождения Юноши. А пришли на эту сходку русалки, леший, вурдалак, водяной, домовой, призраки и волшебники разных мастей. Очень понравился им Юноша, давший себе имя ночи, когда расцветает папоротник.
«— Кто чем хочет порадовать Юношу? — спросил леший.
Русалки сказали:
— Мы научим его петь прекрасные песни, потому что песни нужны человеку во всех случаях жизни. С песнями жить на свете легче…
— И про нас он песню сложит, — добавила одна русалка».
Произнося эту фразу, Колас чуть задержал свой взгляд на Владиславе Францевне, и зал понял, заулыбался.
«— А я пойду с ним «Дорогой жизни», — говорил месячик, — буду путь освещать, дабы легче ему было пробиваться к цели. В пути же он встретится с милой «Павлинкой»…»
Может, вменив в этот момент, может, чуть раньше или позже в зал тихонько вошла Павлина Меделка. Но ни президиум, ни заслушавшийся зал не заметили ее появления. Только добрых восходов солнца продолжало желать Купале сказочное коласовское Солнце. И даже понурый вурдалак одаривал Юношу «словами гнева и возмущения, чтобы молотом били они по струнам сердца того, кто продает отчизну». А волшебник вещал: «Я дам ему голое вечевого колокола»; звезды обещали: «А мы сплетем венки его песням из утренних рос и семицветных радуг». И леший расщедрился: «Я дам ему силу и твердость граба, чтобы Юноша до конца был верным своему народу». Леший не скупился: «Я овею его песни шумом боров. Их украшением будет мудрость вековечных дубов. И он оставит народу великое «Наследство»!..»
О силе и твердости граба коласовская сказка упоминала мельком, и никто 28 мая 1925 года в зале заседаний Инбелкульта не догадывался, что в недалеком будущем Купале очень понадобятся и сила и твердость.
…Павлину Меделку поэт не узнал. Ему еще не было известно, что она в Минске, что как раз 20 мая пересекла границу Латвия — БССР, что всю его юбилейную прессу читает. На торжество в Инбелкульт Меделка немного опоздала, и что это она вошла (подобно тому, как некогда он входил — с опозданием — в Белый зал), из президиума не разобрать. Когда же после заседания Павлинка подошла к ним в многолюдном, шумном коридоре, первой Меделку узнала Владка.
— Это же Павлинка! — воскликнула она. — Глянь, Яночка, — Павлинка!..
Они вот так близко не виделись девять лет — с Полоцка, с 1916 года, когда Меделка приезжала к молодоженам Луцевичам из Минска, еще не зная, что Купала женат. Но в памяти поэта глубоко сидел облик не полоцкой, чересчур говорливой, подчеркнуто деловой Павлины Викентьевны, как и не той — мимолетной, возле Томаша Гриба, на съезде 1919 года, а его «долгожданной» — Пав-линки петербургской, Павлинки виленской, той стройненькой, как былиночка, пугливой, как лань, недоступной, с гордо поднятой красивой головкой. Невинное дитя пущанских недр — где ты! Теперь лицо Павлинки посерело, темные глаза округлились, погрустнели. Появились морщинки, они стали особенно заметными, когда Меделка заулыбалась.
— Идем к нам, только к нам! — говорил Купала.
Владка обнимала Павлинку, они целовались:
— К нам, к нам!..
Новостей у Меделки не на один вечер. Купале даже трудно поверить, что все, о чем рассказывала Павлинка, она пережила — такая все-таки маленькая, щупленькая, одни глаза да еще дымящая папироска в тонких длинных пальцах. В Минске их с Томашом арестовали легионеры. Нашли у них много денег — партийных. Обоих чуть не расстреляли в Ваньковском лесу. Вывезли из Минска последним эшелоном. Друзья Томаша, двое, сбежали из вагона где-то возле Столбцов, а сам он побоялся. «Жура-винку свою, — говорила Павлинка, — это он меня так называл — не рискнул оставить одну». В Польше, в Варшаве, их разлучили. Ее повезли через Познань в концлагерь Вронки. После выхода из Вронок жила одно время в Лодзи, затем — в Кракове, Вильно. Перебралась в Каунас, оттуда — в Латвию, в Даугавпилс, где стала работать учительницей в белорусской гимназии.
Купалу больше всего интересовало Вильно.
— Владимир Иванович Самойло, — рассказывала Меделка, — развернул там самую активную деятельность. А «ммаммочки»! — удачно сымитировала Павлинка самойловский голос. — Ты не поверишь, Яночка. Владимир Иванович, называвший себя общерусским человеком, теперь прекрасно пишет по-белорусски. А какой полемист! Два года назад он выпустил брошюру, направленную против «Wyzwolenia». Эта польская буржуазная партия тщится представлять интересы селянства Польши, в том числе и белорусского. Польский министр Скульский, который имел наглость заявить, что через 50 лет на «кресах восточных» белорусами и не запахнет, не знал, куда деваться, — так его отчехвостил Самойло.
Купале не терпелось услышать и о Брониславе Тарашкевиче, о деятельности белорусского посольского клуба в польском сейме. С Тарашкевичем встреча у Меделки была очень короткой — на конспиративной, засекреченной квартире. Тарас, как называли Тарашкевича друзья, был недоволен, что Меделка пришла к нему.
Узнал поэт от Павлинки- и подробности последних дней Ивана Лапкевича. Умер как поезжанин в Закопане. За год до смерти, еще в Вильно, Иван отписал весь свой музей общественности. Когда Павлинка сказала об этом, Купала резко поднял голову и стал как-то пристально-пристально смотреть на Meделку: он сейчас в душе раскаивался, что когда-то не однажды хаял Ивана, видя в нем хапугу-загребалу. Зря, выходит, оскорблял…
— Антон Лапкевич, как и прежде, великий книжник, — выкладывала новости Павлинка, — у него можно все найти, что печатается в БССР. Видела и твои книги, и книги Коласа — с вашими автографами. В Вильно хорошо, Янка, издан твой сборник «Дорогой жизни». Вообще белорусская печать оживленная, политическая мысль тоже. Сегодня трудно предугадать, к чему это приведет, но грозовых событий в Западной Беларуси ожидать
