перроне прошёл ропот, но все было уже, как всегда, переполнено, а тут толпились ещё сотни и сотни, которые тоже хотели ехать.
«Вот, бери её чемодан. Пойдемте с нами, мы сейчас найдём места. Не в пассажирском вагоне, а в заднем – в вагоне для скота», – меня вовлекли в середину толкающейся, пробивающейся сквозь толпу группы очень молоденьких парней, которые были одеты в непонятные разномастные военные формы. Ясные, чёткие приказы исходили от немного более старшего унтер-офицера: «Пять спереди, пять сзади, берите её в середину!».
В миг они подняли меня в вагон. Мы были в поезде, а он уже пришёл в движение. Постепенно мы устроились. Я сидела на своём поставленном поперек чемодане, прислонившись к стене вагона. Мои спутники растянулись на соломе.
«Вагон для скота гораздо надёжнее при воздушных налетах. Он сделан из стали, в нём нет окон, только сдвигающаяся дверь», – объяснил мне главный. «Значит, хорошо защищает от бомб?» – «Нет, от пулеметов. Для лётчиков союзных войск обстрел поездов является спортом». – «Куда же вы едете?» – спросила я. Унтер-офицер объяснил мне, что его подразделение состоит из мальчишек, которые в качестве наказания за какой-нибудь проступок, обычно за неразрешённое удаление от расположения своей части, переводились сюда, и вот, их отправляют теперь на самую переднюю линию фронта. «Мне отдан приказ: доставить этих парней в Берлин, сунуть им в руки противотанковые гранаты и бросить их против русских, которые наступают на Берлин. Ребята ещё никогда не видели неприятеля. У них нет ни малейшей воинской выучки. Это убийство детей, чистое убийство!», – эти открытые слова сразу же сделали нас друзьями.
Несколько часов спустя резко заскрипели тормоза, все полетели друг на друга. Мы отодвинули дверь и увидели вокруг нас поля. Уже раздавался поблизости вой сирен, грохот орудий и глухие удары взрывающихся бомб.
Некоторые пассажиры вышли из поезда, но большинство осталось на своих местах из страха потерять их; они слишком устали, чтобы ещё раз начинать за них борьбу.
Потом мы покатились дальше в направлении на город Хоф.
«Всем выходить», – раздалась команда. Вокзал был словно по колено срезан и дымился в серой пелене, а здания и предметы горели в исчезающем дневном свете.
После короткого разговора с дежурным по вокзалу, мундир которого был покрыт пылью, но сам он ещё в форменной красной фуражке, мой новый друг взял дело в свои руки: «Всем выйти! Ты понесешь её чемодан. Кругом – марш!». Я топала за ними в направлении сильно разрушенной гостиницы. Одна боковая пристройка была ещё цела. Мальчики помогли мне устроиться, принесли воды и плоское эмалированное блюдо. Они помылись и побрились – хотя, собственно, ещё едва ли что было сбривать, – сдвинули вместе несколько столов и достали из своих вещевых мешков съестные припасы. Перед жестяными тарелками они выставили фотографии своих подруг. Я приняла также участие в трапезе, выставив на общий стол ветчину и драгоценное свиное сало. Никто не разговаривал, было слышно только, как все жуют. Потом позади стола составили вместе четыре стула, на которые я могла лечь, чтобы отдохнуть. Остальные растянулись на полу. Был поставлен будильник, и вскоре раздался громкий храп. В те дни все научились сразу же засыпать – в любом положении и в любое время.
Но вот раздался пронзительный звонок будильника. Мы встали, встречая серое утро.
Пути за ночь были восстановлены, мы снова забрались в свой вагон для скота и тряслись в нём дальше, три дня и три ночи, преодолевая расстояние, которое обычно поезд проезжает за шесть или восемь часов. Наконец мы прибыли в Берлин, на вокзал Анхальт.
Как изменился город! Когда я видела Берлин в последний раз, были разрушены почти все кварталы. Но теперь вообще больше ничего не осталось. Вместо домов – пустота, воздух и свет. Огромные пространства казались съёжившимися. Скелеты домов, тянувшиеся на многие квадратные километры, были взорваны в целях безопасности, и бывшие улицы стали горами обломков и пепла. «Лунный пейзаж» – называли это люди. Но не было времени думать о домах и городах: вся забота была о людях.
Мы вышли из поезда и растворились в толпе ожидающих. Куда отправлялись теперь мои попутчики? Мы расстались с большой сердечностью и с мыслью, что никогда больше не увидимся. Вокруг нас тоже происходило какое-то всеобщее прощание, хотя люди уезжали из этого безутешного, разрушенного города в другой.
Я совсем сникла, когда осталась одна на перроне, сидя на своём чемодане и обдумывая следующие шаги.
«Что вы здесь делаете?», – наклонившись надо мной, стоял барон Юкскюлль, знакомый по дипломатическим приёмам из того, другого Берлина: волосы, тронутые сединой, монокль в глазу, в высшей степени элегантный в своей штабной форме. «Я и сама точно не знаю». – «Пойдёмте, я помогу вам».
Его водитель – у него был ещё и водитель! – взял мой чемодан, и мы поехали к гостинице «Адлон», от которой остался лишь один этаж, окружённый стеной. Внушительный швейцар всё ещё был в своей роскошной форме, хоть она и была запятнана и тут и там заштопана. Казалось, он стоял здесь, на своем посту, несмотря на все воздушные налёты, и исчез бы только вместе с окончательным разрушением гостиницы.
Чётко и по-деловому барон Юкскюлль сказал мне: «Пока вы умываетесь и завтракаете, я сообщу вашему мужу в Людвигслуст о вашем прибытии, так чтобы он мог вас встретить. Затем я посажу вас в поезд на Людвигслуст».
В умывальной комнате вода текла тоненькой струйкой в лопнувшую раковину. Мыло, сухое и полное песка, было серо-жёлтого цвета. Интересно было бы узнать: из чего оно сделано? Ходили слухи, что для изготовления мыла использовался человеческий жир. Трудно было в это поверить, но нацисты были на всё способны!
Зеркало было надтреснуто. Я причесалась, и, когда увидела своё лицо в зеркале, переутомлённое и серое, это меня встряхнуло, и я попробовала взбодриться. Возвратясь в неосвещённый зал гостиницы, я села за столик, и дежурный принёс мне чашку слабо заваренного чая, подогретого им в маленькой мисочке. Это был, собственно, не чай, и он был не очень теплым, но человек так старался сделать для меня что-то приятное – он даже положил мне на тарелку сухарик, который от сухости уже совсем раскрошился.
Пока я сидела и ждала, вспоминала, как иначе здесь всё выглядело совсем недавно, – но мне казалось, что с тех пор прошла целая эпоха, а не каких-то шесть лет. Вестибюль сверкал тогда позолоченным мрамором и безвкусным великолепием, когда июльской ночью 1939 года Альберт Эльц и я появились здесь после ужина
