во французском посольстве и руководство могущественной партии гордо прошествовало мимо нас: Гитлер, Геринг, Геббельс и другие бонзы. А те ряды высоких роботоподобных эсэсовцев: сколько из них лежат теперь закопанными под русским снегом?!
После тех дней 1939 года большой зал «Адлона» был обычно наполнен суетой самовлюбленных партийных деятелей, которые были опьянены властью и безумием создать «тысячелетний рейх». Но несмотря на их присутствие здесь и присутствие гестапо, этот зал был удобным местом встреч и для людей, настроенных иначе, – так, и Павел, и Джоржио Чини сидели здесь вместе после неудачного покушения 20 июля, около восьми месяцев назад. Даже и это, казалось, произошло за несколько десятилетий до сегодняшнего. Зал с тех пор ещё более пострадал: окна были закрыты картоном или деревом, штукатурка отлетела, через щели струилась пыль, а всё здание неумолимо приближалось к полному разрушению.
Гостиница «Бристоль» находилась немного дальше вниз по Унтерден-Линден. Хотя она тоже давно была разрушена, но всё, что от неё осталось, было убрано совсем недавно. Все сгоревшие кучи обломков были проверены, и то, что в них найдено – из железа или дерева, – было рассортировано. Во время этой работы совершенно случайно наткнулись на сейф, который был встроен в стену комнаты, занимаемой Гёрделером. Как бургомистр Кёнигсберга, а затем и Лейпцига (и как один из руководителей заговора), он обычно останавливался в гостинице «Бристоль». Гестапо вскрыло сейф и обнаружило много слегка опалённых бумаг, среди них большое количество списков с именами!
Число казнённых по делу 20 июля не имело конца. Всё увеличивающееся количество злодеяний эсэсовцев порождало уже своевольную тиранию, напоминающую обезумевшую машину. Казалось несбыточной мечтой, что когда-нибудь можно будет жить при правительстве, которое основывалось бы в своих действиях на десяти заповедях. Молва шла, что Гитлер приказывал снимать на кинопленку предсмертные муки своих жертв, чтобы потом, глядя на них, наслаждаться. Говорят, что при этих просмотрах некоторые из присутствующих офицеров находили в себе мужество встать и уйти.
Барон фон Юкскюлль скоро вернулся. Он сделал все необходимое, чтобы связаться с полком Павла, и мы сразу поехали на вокзал Лертер, чтобы попытаться найти поезд, отправляющийся на север. Миф, поддерживаемый правительством, о том, что в заговоре против Гитлера была замешана только небольшая группа офицеров, позволял, кажется, тем из них, кто имел высокие чины, передвигаться довольно открыто и свободно – до тех пор пока они не попадали под подозрение.
Мы ехали к вокзалу по пустынным улицам мимо куч обломков и руин, возвышавшихся, как огромные сталагмиты. Сутолоки и неразберихи здесь было ещё больше, чем где-нибудь. Поезд, на котором я должна была ехать, уже прибыл, он был с одной стороны насквозь продырявлен автоматными очередями вражеских лётчиков, совершающих бреющие полеты. Из вагонов выносили на носилках окровавленных раненых. На бешеной скорости подъезжали к вокзалу одна за другой машины скорой помощи с ревущими сиренами. Мимо нас пробегали люди с лицами, полными страха. Купе, особенно сильно залитые кровью, окатывали водой из ведер.
«Вам нельзя садиться в этот поезд», – с ужасом проговорил барон Юкскюлль. Но я подумала: даже союзникам покажется, вероятно, расточительным обстреливать во второй раз тот же самый участок пути за столь короткий промежуток времени, поэтому, скорее всего, именно этот поезд надежнее, чем какой-нибудь другой.
Мы отыскали в конце состава относительно исправный пустой вагон. Я взобралась в него, и поезд почти тотчас же отправился. Впервые за всю войну я сидела одна в купе.
Людвигслуст. Вокзал выглядел как рухнувший карточный дом, тут и там дымились кучи досок; казалось, что этой ночью здесь произошла катастрофа. Среди обломков и руин выделялась высокая фигура.
В жёлтом шёлковом шейном платке с рисунком из голов лошадей, который придавал его тесно прилегающей кавалерийской шинели что-то невоенное, беззаботно среди развалин стоял Павел, словно пришелец с другой планеты.
Какой счастливый миг! Всё было забыто, на какое-то время мы считали себя неуязвимыми.
Офицеры были размещены в мрачной гостинице в центре этого разрушенного маленького городка. Он казался таким побитым, как боксер, перед тем как упасть на землю, но чудом стоявший ещё на своих некрепких ногах. Сквозь тонкие стены можно было слышать всех и каждого – всё, что происходило во всех помещениях в одно и то же время.
После ужина мы сидели в прокуренной задней комнате и играли с несколькими друзьями Павла в карты.
Мы постоянно производили мысленный отбор среди окружающих. Здесь слово, там замечание – и уже знал, кому можно доверять, а кому нет. Кто молчал о заговоре 20 июля, кто отпускал в его адрес презрительное замечание – этого было достаточно, чтобы понять, с кем имеешь дело.
Сообщения о том, что действительно происходило, поступали со всех сторон: их приносили с собой беженцы, рассказывали сами очевидцы, новости передавались друг другу, как электрические искры. Никакая цензура не могла их удержать. Мы узнали, что под Данцигом, где отступающая армия пыталась защитить эвакуируемое население от нашествия противника, бушевали смертельные бои. Отвратительная погода увеличила страдания. Резкий переход от жестокого холода к оттепели в одну ночь привёл к тому, что тысячи людей, которые бежали от русских с помощью всевозможных средств передвижения вдоль побережья Балтийского моря, попали в ледовые трещины и утонули.
Пароход, который перевозил беженцев – бывший туристический, – недалеко от Данцига был потоплен советской подводной лодкой. Он потонул с тысячами людей на борту, по большей части женщинами и детьми.
Советская армия продвигалась быстрыми шагами; уже Штеттин был окружён и получил поэтому от пропаганды гордое имя крепость, что ни в коей мере не соответствовало тому, что город был бы способен держать оборону.
Лётчики союзников летали сотнями через Людвигслуст громить Берлин.
Постоянно сирены взывали в убежища, но укрытия были и без того переполнены и ненадежны.
Вдруг пришло пугающее сообщение, что Павел должен быть переведён в Штеттин, находившийся почти в полном окружении. Это означало, что он определённо попадёт в руки Советов, если вообще останется в живых при взятии города. После стольких разлук, из которых каждая могла быть прощанием навечно, эта казалась особенно ужасной. «Я его никогда больше не увижу», – проносилось в моём сознании, слова стучали, как удар молотка.
Командующего генерала в Штеттине звали Хёрнляйн, нацист, как я узнала к своему ужасу. Я умоляла Павла по возможности не быть с ним в хороших отношениях, чтобы у Хёрнляйна не появилось соблазна взять его в свой штаб.
Павел пошёл, а я стояла у окна и долго смотрела ему вслед, глядя, как он все дальше и дальше удалялся.
Убитая, замёрзшая и
